Товарищи, переводя дыхание, уставились на Сергея Геннадьевича, как на дырку в Красном знамени. Они словно не верили своим ушам.

— А если дальше так дело пойдет, в смысле глобального отупения и пофигизма, так они и не появятся, — громко проговорил Станислав из своего угла.

— Я вижу, что у вас болит сердце за Родину, — сказал Сергей Геннадьевич. — Но реальность такова, что сейчас нет класса, на который можно было бы опереться в революционной деятельности, а значит, и революция невозможна.

Товарищи молчали, как на панихиде. Потом Лиза с какой-то недетской злобой пискнула:

— Сытые все, гады. Хоть крохи имеют, а сытые, и за это трясутся. Вот и не рыпаются.

— Ну, можно и так сказать, — согласился Сергей Геннадьевич с усталой улыбкой. — Но я говорю о другом. Для революции думать надо, а думать сейчас некому. Молодой, новой, мыслящей интеллигенции сейчас мало. Вот что страшно, товарищи. Не бросайте своих сверстников, не дайте им стать, так сказать, окончательно рабами системы. Говорите с ними. Научите их мыслить широко. Если хоть десять человек, десять молодых, только начинающих жить человек, задумаются благодаря вам, в какой ситуации мы живем, — это уже немало и может, так сказать, привести к постепенному смещению ориентиров в обществе. Духовных, так сказать, ориентиров. Я считаю, что ваше дело, как и дело любого мыслящего человека, способного проанализировать современную ситуацию, — пропаганда. Революцию делала интеллигенция. Рабочие — так сказать, руки, а интеллигенция — голова революции. Это такой орган, с помощью которого русское общество рефлексирует и осознает само себя.

— А потом эта же интеллигенция разрушила собою же созданный строй, — тихо сказала Анна.

— Я тебя породил, я тебя и убью, — буркнул Стас на всю комнату.

— Так что, нам агитаторами стать? Газета, листовки? — заволновались другие.

— Газета не только коллективный пропагандист и агитатор, но и организатор. Владимир Ильич Ленин, — процитировал Станислав своим громовым голосом, и все оживились, стали выкрикивать идеи, какие-то нелепые и смешные.

— Сейчас у вас возможности гораздо шире, товарищи. Пофантазируйте. Ведь не всему вас учить, — говорил Сергей Геннадьевич, но его голос уже тонул в гвалте.

Они долго еще могли говорить, но было поздно, пора расходиться. Поспешили на метро все вместе, продолжая галдеть, и, только спускаясь под землю, ощутив на себе внимание бессонных контролерш, милиции и видеокамер, члены группы стали сдерживать себя, избегать особо ярких слов и перешли к обсуждению исключительно практических моментов, так что со стороны могло показаться, что это команда фанатов какой-то рок-группы обсуждает свой будущий сайт и атрибутику. Валька стоял отстраненный от этой гомонящей толпы, прижавшись к двери вагона, закинув голову и следя за всеми одними глазами. Губы его тихонько двигались, словно он что-то про себя напевал. Но в глазах было глухое, задавленное раздражение.

Анна выходила первой. С ней стали прощаться заранее. Станислав, как всегда, переломившись, целовал ручку и называл барышней, Лиза висла на шее в таком нежном порыве, будто расставались надолго и уходили на боевые подвиги. Валька, не меняя позы, смотрел на все это сверху вниз. Наконец Анна обернулась к нему и протянула руку. Валька не шевельнулся. Поезд остановился, двери открылись. Анна ждала.

— До свидания? — сказала она, а в глазах было недоумение и задетая гордость.

— Пока, — равнодушно сказал Валька, так и не дав руки. Анна вздернула бровь, резко отвернулась и вышла своим боевым шагом.

Оставшиеся замялись, старались не глядеть на Вальку, догадываясь, что стали свидетелями ссоры. Двери принялись закрываться, но тут он сорвался с места, раскидав всех, в последний момент вывалился на платформу. Поезд дернулся и поехал. Край плаща Анны уже скрывался в переходе. Валька бросился следом и, громко бухая ботинками, полетел вниз по эскалатору. Анна цокала каблучками ритмично и быстро; он громыхал сзади, прыгая через ступени, не в такт.

Когда вылетели на платформу, поезд, махнув хвостом, скрылся в тоннеле. Анна, с досадой глядя ему вслед, даже топнула ножкой и резко обернулась к Вальке. От неожиданности он чуть на нее не налетел.

— Ну и чего ты хочешь? — спросила она. Лицо было гневным, чуть розовым от бега. — Показал себя, свой характер при всех показал, так радуйся. Чего теперь хочешь?

Валька глядел на нее и молчал, переводя дыхание. Анна ждала ответа, не отводя глаз. Тогда Валька выдал тихо:

— Тебя.

Ее зрачки расширились, и она зашипела злобно сквозь сжатые бледные губы:

— Да как ты смеешь? Что ты о себе думаешь? Если я тебя в нашу ячейку ввела, так я теперь и спать с тобой буду?! Да ты никто, ничтожество ты, понимаешь это! Ты быдло, один из этих вот козлов, кому не надо ничего в жизни, у кого телевизор вместо головы! С чего ты взял, что ты нужен мне?

— А зачем ты тогда за меня схватилась? — тихо и вроде бы даже спокойно заговорил Валька, но с каждым словом, медленно, набирая обороты, распалялся и он. — Захотела своим благородство свое доказать? Перевоспитать меня решила, сделать сознательным? Так ради чего вы тогда стараетесь, ради чего все это делаете? Не ради таких вот, как я, разве? Других-то и нет. Молчишь?! А я тебе скажу, ради чего! Ты — ради чего!!! Сергей Геннадьевича своего ради! Таскаешься за ним и так и будешь таскаться! А он в тебе не видит женщину. Он в тебе свою ученицу видит и до конца жизни видеть ее будет. Для него и ячейки все ваши — только внеклассные занятия, думаешь, он серьезно к революции относится? Просто, чтобы вы по подъездам не болтались, вот занимается этим, из хороших, конечно, побуждений, но не тех, о которых ты думаешь. А ты! Отличница, активистка! Идее посвятить себя захотела, на личную жизнь забить, как у революционеров твоих было, — так, да? А их постреляли всех, революционеров твоих. И ничего от них не осталось. Никому сейчас не нужны ни подвиги их, ни жизнь. Так и твоя вся пройдет…

— Молчи! — выдавила Анна глухо свистящим болезненным шепотом, и Валька осекся. Он лупил вслепую, выговаривал свои обиды, ревность, но по мере слов, замечая, как меняется лицом Анна, понимал, что режет по живому, что попал в точку, и продолжал.

Анна отвела глаза, как-то осунувшись, огляделась, нашла скамейку, села, и он сел рядом. Кроме них, на платформе крутились еще человек десять. В зале, гудя и шелестя мокрыми щетками под брюхом, ездила, то удаляясь, то приближаясь, поломойка. От подростка, с независимым видом стоявшего рядом, шло сиплое гудение музыки из наушников. В пустом ночном метро все звуки становились фантастическими, гулкими.

— Что, это так заметно, да? — спросила Анна глухо, как из-под земли.

— Откуда я знаю, — ответил Валька. — Нет вроде.

— Но вот ты же месяц его не знаешь, а догадался. Зачем ему все это, понял…

— Я-то че… — хмыкнул он. Он не понял ее, но ему было ее жалко. В тупой меланхолии подумал, что вот сейчас она сядет в поезд и они не увидятся больше никогда. Но ничего сделать не захотелось. Он чувствовал себя измученным, выжатым до равнодушия. — В этой жизни все так: что ни делай, все равно ничего не изменится. Можно делать, можно не делать — все одно, — высказал он сокровенную свою философию. Анна не ответила. У нее тоже не было сил спорить.