– Вы посмотрите, сколько за нами идет журналистов! Завтра об этом будет написано во всех газетах!

Ельцин бросает на репортеров беглый взгляд и, видимо, решает, что сейчас самый подходящий момент развеять слухи об его немощах и пороках. Пусть убедятся: Ельцин – энергичный, спортивный, неутомимый! Еще многим молодым фору даст! С этого момента он «гуляет» по Центральному парку, как царь Петр на картине Серова – размашистым шагом и полубегом. И мы семеним следом так же, как та самая царская свита. Что касается репортеров, то они едва поспевают за нашей группой, странной манерой гуляния дивящей отдыхающих ньюйоркцев.

На ступенях музея все повторяется: «Зачем мы сюда пришли?! Мы в Америку приехали картинки рассматривать?! У нас, конечно, своего Эрмитажа нет!». В ответ Суханов произносит умоляюще: «Борис Николаевич!», и взглядом вновь указывает на репортеров, чуть поодаль с трудом переводящих дыхание.

В музее российский лидер демонстрирует пишуще-снимающей публике уже другие свои достоинства: Ельцин – тонкий, вдумчивый ценитель прекрасного, хорошо ориентирующийся в изобразительном искусстве и мгновенно распознающий различные художественные школы. Мы бежим по залам музея почти с той же скоростью, что и по парку. Но в некоторых из них шеф задерживается возле какой-нибудь картины. Стоит, сложив на груди руки, и несколько секунд задумчиво любуется. Насладившись, он, ни слова не говоря, срывается с места и стремительно преодолевает пару-тройку следующих залов, после которых все повторяется. Очевидно, это должно отразить некий принцип его жизнедеятельности: Ельцин не тратит время на все без разбору, а лишь на то, что по-настоящему ценно и достойно его внимания.

Один из особо отмеченных Ельциным авторов – Ян Вермеер. У портретов его работы он задерживается дольше, чем у всех прочих. Наверное, с полминуты. Гаррисон заинтригован: вам это нравится? Шеф, не глядя на него, произносит многозначительное «Нда-а…»:

– Знаю эту картину. Прекрасный художник, – и, сорвавшись с места, уже стоя на пороге следующего зала, поясняет: – Один из моих любимых.

Всю дорогу от музея до дома Боба Шварца меня мучает мысль: чем ему так полюбился Вермеер? Не выдерживаю и спрашиваю об этом. Ельцин смотрит на меня так, будто я поинтересовался его отношением к известной исключительно среди ученых-лингвистов Вере Цинциус, специалисту в области этимологии урало-алтайских языков:

– Какого еще Веремеева?!

То было в Нью-Йорке, а это Хьюстон, и уже другая сценка – у мясного прилавка. Но очень похоже…

Выходим из супермаркета и, можно сказать, попадаем в баню, душную и влажную. В другое время шеф сразу направился бы к лимузину с его живительной кондиционированной прохладой, а тут не торопится – стоит и ритмично, будто отбивает такт, постукивает кулаком о ладонь. Понятно, что хочет сказать нечто для него важное, но почему-то не говорит. Наверное, подбирает подходящие слова.

– Борис Николаевич, что-то случилось?

Тот смотрит вроде бы на меня, но отвечает определенно кому-то другому, скорее всего, самому себе:

– Не надо было мне говорить про «обновленный социализм». Непонятно это американцам. После таких-то вот прилавков…

Следующий и последний пункт нашего назначения – Майами. Здесь нам предстоит прожить пару дней в отеле, принадлежащем «кукурузному королю» Америки Дуэйну Андреасу. И что самое приятное, на самом берегу океана. Может, удастся окунуться в воды Атлантики? Хорошо бы. Хоть какие-то положительные эмоции.

«Король» присылает за нами свой самолет, и через два с половиной часа мы уже в жаркой и душной бане, именуемой Флоридой. Андреас встречает нас в холле, как долгожданных гостей. Судя по развешанным повсюду фотографиям нашего хозяина в обществе всевозможных знаменитостей, от президента Буша до какого-то шоумена в индейских одеждах, его жизненные интересы кукурузой не ограничиваются. В отеле, кроме нас, нет других постояльцев. На этажах тишина и безлюдье. И это удивляет. Можно, конечно, предположить, что сентябрь в этих краях – не сезон, и никто не едет. Но чем тогда объяснить, что на тянущейся вдоль океана авеню мы видели так много людей в пляжном облачении? Трудно представить, что Андреас распорядился освободить от постояльцев огромный отель только ради мистера Ельцина и его свиты. И еще одна странность: почему-то нас селят не в гостиничных номерах, коих на любой вкус, а в личных апартаментах хозяина и его семьи. Непонятно. Хотя одно объяснение все-таки есть: портье в холе обмолвился, что сразу после нашего отъезда отель закроется на реконструкцию.

Мы с Ярошенко занимаем квартиру дочери Андреаса. У нас разные спальни, но гостиная, кухня и прочие бытовые прелести общие, что создает некоторый дискомфорт. Оказывается, от советского аскетизма можно отвыкнуть буквально за несколько дней. Не прошло и недели, как мы приехали в Штаты и пожили в отелях категории «5 звезд», а нам это уже кажется нормой, тогда как отечественная практика расселения в номера по двое, трое и более командировочных – издевательством над человеческой природой.

На сегодняшний день Андреас запланировал для Бориса Николаевича всего одно мероприятие – коктейль и ужин с участием нескольких представителей городской элиты. Причем для этого не надо никуда ехать. Все будет происходить здесь же, на последнем этаже отеля. При этом произнесение речей не предполагается ни со стороны хозяев, ни со стороны гостей. Сначала фуршет (по-нашему – общение с бокалом в руке), после – ненавязчивая беседа за ужином. Хозяин обещает богатый выбор блюд из морепродуктов и всевозможные напитки. Последнее очень беспокоит Суханова:

– Ох, ребята, как бы не повторился Балтимор!

Ярошенко предлагает рискованное, но весьма изобретательное решение:

– Надо предложить шефу такой вариант: за ужином выпивкой не увлекаемся, а после, когда все разойдутся, выйдем на берег и посидим на песочке у океана своей компанией.

– А где возьмем спиртное? При всех со стола как-то неудобно…

– Павел, ты видел – у нас в квартире на столе в гостиной стоит ваза с фруктами, а в холодильнике бутылка виски?

– Видел. Но это, наверное, хозяйское.

Суханову с Ярошенко мое возражение не кажется разумным:

– Хозяева знали, что мы будем у них жить? Знали. Значит, для кого они все это оставили? Для нас, для кого же еще?

Предложение устроить прощальные посиделки на берегу океана, а, может, и искупаться, Ельцину нравится. Видимо, все-таки устал за время поездки, и мысль, что это ее финал, что завтра домой, его радует. Мы давно не видели шефа в столь добром расположении духа. Но, увы, приходят Алференко с Гаррисоном, и благостный Ельцин вновь становится раздраженно-недовольным. Ему предлагается подписать напечатанный на бланке Института Эсален «Меморандум о намерениях», в котором его настораживает первый пункт: «В соответствии с американской бизнес-практикой мистер Ельцин имеет право на чистые доходы. Мистер Ельцин полностью отказывается от этих доходов».

Он вопросительно смотрит на нас с Сухановым и Ярошенко: подписывать, что ли? Нам троим тоже не нравится такая формулировка – «полностью отказывается». Как ее прикажите понимать? Между нами и Алференко по этому поводу возникает дискуссия. Сначала он объясняет свои резоны достаточно дружелюбно, но постепенно теряет над собой контроль и сгоряча произносит фразу о каких-то непредвиденных расходах, которые якобы из-за нас понес Гаррисон. Она еще более настораживает Ельцина: