Поздно вечером они шли по подъездной дороге мимо гаражей, где нет-нет да и щелкали капоты радиаторов, по направлению к телефонной будке. Остановившись перед будкой, отец сказал:

– Мне нужно позвонить.

Она:

– Но ты ведь можешь это сделать дома.

Отец коротко ответил:

– Моя сожительница ждет! – и вошел в будку.

Плохо различимый за рифленым стеклом, он набирал номер, делая много лишних движений.

А потом они пошли вверх по холму, мимо тихого, сонного поселка, откуда до них только раз донесся шум: в уборной спускали воду.

Она:

– Что же сказала твоя сожительница?

Отец:

– Хотела знать, принял ли я капсулы.

Она:

– Это все та же, что и в прошлом году?

Отец неопределенно махнул рукой:

– Теперешняя живет в другом городе.

Они шагали по верхней окраине поселка, где уже начинался лес. Шел мелкий снег, снежинки, падая, шуршали сухими дубовыми листьями и скапливались на замерзших лужицах собачьей мочи.

Они остановились, посмотрели на огни в долине. В одном из домов-коробочек где-то внизу заиграли на рояле «Элизе».

Она спросила:

– Ты доволен, папа?

Отец отрицательно покачал головой и сказал, словно этого жеста, как ответа, было недостаточно:

– Нет.

Она:

– А ты представляешь себе, как можно было бы прожить жизнь?

Отец:

– Ах, оставь эти разговоры.

Они пошли дальше вдоль опушки леса; время от времени молодая женщина поднимала голову, и на ее лицо падали снежинки. Она смотрела куда-то в глубину леса, где все застыло в неподвижности – так легко падал снег. Далеко за редкими деревьями поблескивал водоем, куда стекала тонкая струйка воды, разбиваясь с легким звоном о дно.

Она спросила:

– Ты все еще пишешь?

Отец рассмеялся.

– Ты хочешь спросить, буду ли я писать до конца своих дней, не правда ли? – Он повернулся к ней: – Мне кажется, я когда-то избрал неверное направление в жизни, но я не виню в том ни войну, ни другие внешние обстоятельства. И мое писание представляется мне иной раз пустой отговоркой, – он хихикнул, – а иной раз и нет. Я так одинок, что вечером, перед тем как заснуть, мне часто не о ком даже подумать – просто оттого, что целый день я ни с кем не общался. Как писать, если тебе не о ком думать? А с той женщиной я, к примеру, встречаюсь главным образом затем, чтобы, когда умру, меня вовремя нашли и труп мой не валялся бы слишком долго в забросе. – Он хихикнул.

Она:

– Перестань дразнить меня.

Отец как-то неопределенно повел рукой и показал наверх, на лес:

– А гору за ним совсем не видно.

Она:

– А бывает, что ты плачешь?

Отец:

– Однажды было, да, год назад, когда я как-то вечером сидел дома. А потом мне захотелось пойти развлечься!

Она:

– А время тянется для тебя так же мучительно долго, как и в юности?

Отец:

– О, значительно дольше. Каждый день я как бы застреваю во времени. Вот, к примеру, сейчас: уже давно стемнело, а мне все еще кажется, что вечер только начинается.

Он крутанул руками вокруг головы. Она повторила за ним его движение и спросила, что это значит.

Отец:

– Я обернул голову теплым платком, представив себе долгую ночь впереди. – Он уже не хихикал, а громко смеялся. – И ты так же кончишь, Марианна. Кстати, сказав тебе это, я выполнил свою миссию.

Они посмеялись, и она заметила:

– Что-то похолодало. Верно?

Они спустились с холма с другой стороны поселка. Отец вдруг остановился и поднял вверх палец. Она обернулась на ходу:

– Да не останавливайся же, папа, если что-то хочешь сказать. Мне это еще в детстве действовало на нервы.

На следующий день они ходили по отделу женской одежды большого универмага в близлежащем торговом центре. Продавщица, обращаясь к иностранке, которая вышла из кабинки в зеленом костюме и теперь стояла в нерешительности, сказала:

– Он вам очень к лицу.

Отец подошел и возразил:

– Но это же неправда. Костюм премерзкий. Он ей вообще не идет.

Марианна быстро шагнула к ним и потянула отца дальше.

Они поднялись на эскалаторе; сходя с него, отец споткнулся. Идя дальше, отец взглянул на нее и сказал:

– Мне хочется обязательно с тобой сфотографироваться. Здесь есть автоматы?

Когда они подошли к фотоавтомату, служащий как раз менял в нем проявитель. Отец нагнулся к фотографиям-образцам, прикрепленным к стенке аппарата: на четырех фотографиях, одна под другой, был изображен молодой человек, верхняя губа его приподнялась в улыбке; на одной фотографии была еще девушка. Отец внимательно присматривался к служащему – тот запер аппарат и выпрямился; и тогда отец словно бы с изумлением показал на фотографии:

– Да ведь это вы! Не правда ли?

Служащий стоял рядом со своими фотографиями; он выглядел теперь значительно старше, был почти лысый и улыбался иначе. Он кивнул. Отец спросил про девушку, но служащий лишь махнул рукой, будто что-то отбросил прочь, и удалился.

Сфотографировавшись, они в ожидании снимков ходили поблизости; отец останавливался у многих вещей. Когда они вернулись, автомат как раз выдал фотографии. Молодая женщина взяла их, но на фотографиях было лицо совершенно незнакомого человека.

Она оглянулась: перед ней стоял оригинал.

– Ваши фото уже давно готовы. Я позволил себе их посмотреть. Извините.

Они обменялись фотографиями. Отец долго разглядывал незнакомца и наконец сказал:

– Вы же актер, не правда ли?

Тот молча кивнул и отвел глаза:

– Но сейчас я безработный.

Отец:

– Вы всегда стесняетесь слов, которые должны произнести. От этого усиливается чувство неловкости.

Актер рассмеялся и опять отвел глаза.

Отец:

– Вы и в частной жизни так малодушны?

Актер сперва засмеялся и отвел было глаза, но тут же посмотрел на отца.

Отец:

– Ваша ошибка в том, полагаю, что вы всегда удерживаете в себе что-то о себе. Для актера вы недостаточно нахальны. Вы хотите походить на героев из американских фильмов, но никогда не станете подвергать себя риску. Поэтому получается, что вы только рисуетесь.