— Гамид, ты ведь даже не знаешь, как меня зовут.

— Знаю. Тебя звать «Та, у которой волосы из солнечных лучей».

— Какое длинное и странное имя… Так меня никто не называл.

И вдруг она протянула руки и обвила его твердую, до черноты загорелую шею. И почувствовала на своей щеке горячие, тяжелые, словно дробь, мужские слезы.

— Помнишь, ты говорила мне в нашу первую встречу, что, если тропинка подвела человека, надо свернуть на другую и все начать сначала? Ты появилась в моей бессмысленной жизни как утренняя заря. Недаром твои волосы из солнечных лучей…

…Трещали кизяки. Голубой дым тонкой струйкой уходил в проем пещеры и растворялся в воздухе. Колдовской запах сухой травы кружил голову. И Мария, облокотившись локтем о бурку, услышала историю, грустную и вечную, как эти горы, как эта пещера в горах, как этот очаг, слабо мерцающий в углу…

Гамид был сыном богатого барановода и его четвертой жены. Девушка была красива и бедна. Она пришла к барановоду весной, чтобы поздней осенью вернуться в свою саклю с мешком пшеничных зерен, взваленным на спину.

Хозяин сразу заметил ее. Ему нужны были рабочие руки и нужна была красивая и здоровая женщина. И потому он обручился с ней у муллы. Через год она родила ему сына. Но все три жены возненавидели ее потому, что ни одна не могла родить от него ребенка. Да и сам хозяин был недоволен. «Если бы я знал, что родится ребенок, я бы не смешал свою ханскую кровь с кровью батрачки», — заявил он.

Мальчику долго искали имя. Ведь его нельзя было назвать тем именем, которое встречалось в роду барановода: это бы оскорбило его род. А дать имя из рода батрачки — тоже сочли недостойным.

Матери не разрешили кормить сына грудью. Во-первых, потому что молоко батрачки не должно было впитаться в его кровь. Во-вторых, потому что она целыми днями работала в поле. Ребенок выжил, хотя вместо молока сосал кусочек курдюка, привязанный к колыбели. Матери своей он так и не увидел. Ее выгнали из дома, боясь, как бы она снова не принесла щенка в гнездо орла.

После революции отец Гамида бежал. А Гамид скитался по горам, по чужим дворам, нищенствовал, воровал. Его ловили, пытались определить в детский дом, но он убегал и прятался в горах, где его не могли найти. Он сошелся с профессиональными ворами.

Но вот однажды они украли корову, отставшую от стада. Всю ночь длился пир на берегу бешеной реки. А наутро, когда от коровы остались одни кости, Гамид услышал печальный голос женщины. Она звала потерянно: «Зорька! Зорька!» И затихала, прислушиваясь. И снова звала, то близко, то далеко: «Зорька!», «Зорька!».

С этого дня что-то случилось с Гамидом. Он потерял интерес к своему «ремеслу». Ему опротивели пиршества. Он возненавидел своих товарищей. Но мысль о новой жизни тоже путала его. И тогда он встретил у водопада эту девушку с волосами из солнечных лучей…

Слушая его, Мария думала, что в их судьбах много общего — ведь оба были сиротами — и нежность к этому человеку, желание защитить его переполнили ее.

Утром вдвоем они вышли из тесной пещеры в большой мир.

— Какое солнце! — сказала она, жмурясь от яркого света.

И он посмотрел на ее волосы, в которых запутались солнечные лучи.

— Какое небо! — сказал он. — Взгляни, оно все время меняется, как твои глаза.

Но она смотрела не на небо, а на него. В нем была такая жажда жизни, что, кажется, проживи он и тысячу лет, в тысяча первом он будет готов залпом выпить соленое море жизни.

Прежде Гамид часто спрашивал себя: «Зачем я родился?» И не находил ответа. Теперь он знал — он родился для того, чтобы любить.

Вдвоем вставали с рассветом. Закинув за спину мешки, они бежали туда, где пирамидами вздымались горы, где твердела под ногами каменистая земля, где нежно зеленели прутики саженцев, обещая стать пышным и свежим садом.

Лето сменилось осенью, осень — зимою. А там в свой черед пришла весна. Саженцы-подростки вошли в возраст невест. И одни за другими стали выбрасывать тугие малиновые бутоны.

И однажды все плато, зажатое между голыми скалами, заклубилось бело-розовым дымом. Мария закрыла глаза и снова открыла: чудо не исчезало. И тогда она повернулась обратно и побежала в аул. Острые камешки били ее по ногам, тугой ветер хлестал в лицо. Выбившиеся из-под платка волосы застилали глаза. Она скользила на спусках и, задыхаясь, взбегала в гору. Падала и снова поднималась. С громким криком она ворвалась в аул.

— Сестра Мария, что случилось? — испугались женщины, привыкшие к тому, что крик — это вестник беды. Когда же они узнали, что расцвели деревья, радости их не было предела. Каждый, от мала до велика, побросав все неотложные дела, бежал на плато. Сюда приходили матери с грудными на руках и старики, опираясь на толстые сучковатые палки. Тех же, кто по старости уже не мог ходить, приносили сюда на бурках.

Как обычно бывает в минуту большого волнения, все забыли о Марии, и она стояла в стороне, подавленная своим счастьем.

А ночью ударил мороз.

Перед рассветом Мария вышла во двор, разбуженная настойчивым мычанием коровы, и заметила, что вода в корыте покрылась ледяной корочкой. Деревья! — вспомнила Мария и крикнула мужу.

— Гамид, Гамид, вставай, буди всех… на дворе заморозки… Сначала беги к учителям. Пусть они разбудят учеников, а те по цепочке обойдут все дворы… Ты понимаешь, если сейчас сад погибнет, уже никогда ничего не будет, никто не поверит нам больше…

Гамид, накинув ватник, выбежал из дому. И Мария видела, как одна за другой зажигались лампы в окнах, озаряя слабым беспокойным светом предутренние сумерки.

Захлопали двери, залаяли собаки, и надрывался удивленным криком проспавший петух.

В свинцовой синеве утра суетились неуклюжие фигуры в серых ватниках и черных бурках.

— Берите солому, кизяки, любое топливо, — закричала Мария, выбегая за ворота. — Нужен грузовик, в руках много не унесешь.

Кто-то схватил тележку, кто-то побежал к дому председателя. В конце концов людей на плато собралось больше, чем деревьев. Кучками раскладывали солому, поджигали ее. «Не надо много огня, вы сожжете сад, — беспокоилась Мария. — Чтобы только тлело, чтобы теплый дым согревал цветы…»

Гамид ходил от костра к костру, направлял движение дыма…

Три дня и три ночи усталые люди по очереди дежурили у тлеющих костров. На четвертые сутки мороз отступил. Деревья были спасены.

Но, как известно, беда никогда не приходит одна. В тот