момент, когда люди боролись со слепой силой стихии, другая сила, тоже слепая и дикая, заставила их на время забыть о деревьях.

— Посмотрите, горит колхозная ферма! — крикнул кто-то. И люди, оставив сад, еще погруженный в облака теплого, спасительного дыма, бросились туда, где этот дым был зловещим и грозил гибелью и разрушением.

Ферма была сожжена дотла. Половина колхозного скота сгорела. Гамид, добежавший первым, успел выпустить оставшуюся в живых, обезумевшую от огня скотину и вынести сторожа. А вот беременная дочь сторожа, тяжело раненная, погибла.

Люди, не успев осознать тяжести случившегося, тупо стояли над ее обгорелым, изуродованным телом.

— Я знаю, кто это сделал, — сказал Гамид и посмотрел в горы. — Это они мстят мне.

Вся округа была ошеломлена случившимся. Люди никак не могли поверить, что кто-то поднял руку на беременную женщину. Женщина, которая готовится стать матерью, всегда считалась в горах священной. Ей уступали дорогу, хотя у горцев принято, чтобы мужчина шел впереди: опасность подстерегает впереди, а не сзади. Но идти спиной к беременной — большой грех, и потому ее пропускали вперед. Если двое, забыв обо всем на свете, обнажали кинжалы, остановить кровопролитие могла только женщина, ждущая ребенка. Она вставала между ними, и клинки падали на землю.

Для тех, кто осмеливался поднять руку на беременную, шариатским судом было предусмотрено самое жестокое наказание. В старые времена его четвертовали или сжигали на огне. И не было страшнее позора, чем быть родственником такого убийцы. Этот позор распространялся на весь его род. Более того, пятно позора ложилось на весь аул, где родился и вырос этот нечеловек. «Знаете, они так распустили себя, что у них убивают даже беременных женщин», — говорили в аулах и через сто лет.

Но не меньшим позором считалось оставить убийцу в живых.

Вот почему аул так переживал случившееся.

Вот почему все мужчины аула, забросив работу и семью, ушли в горы и поклялись не возвращаться оттуда, пока убийца ходит по земле.

С ними ушел и Гамид.

Однажды, забежав вечером домой, он сказал жене:

— Я напал на след. Утром жди меня обратно живым или мертвым.

Мария, зарыдав, повисла у него на шее. Но он оторвал ее руки и ушел.

Очнувшись, Мария побежала в милицию. И два милиционера вместе с Марией углубились в горы по следам Гамида.

К рассвету молодого прозрачного дня они добрались до ущелья, где скрывались бандиты. Издалека они видели, как Гамид приблизился к темному узкому проему ущелья и что-то крикнул. Но в ответ раздался выстрел. Гамид отскочил. И тотчас о каменную стену скалы ударились две пули. Это выстрелили милиционеры. Каменные брызги посыпались со скалы.

Гамид обернулся, увидел двух мужчин в милицейской одежде и все понял.

Бандиты находились в более выгодном положении, потому что они из своего укрытия видели все, их же не было видно.

И вдруг Гамид взобрался на скалу, лег животом на камень и, свесившись сверху, стал стрелять из пистолета. Сначала из ущелья тоже отвечали выстрелами, потом все стихло.

И не успели милиционеры, разгадавшие хитрость врага, предупредить Гамида, как он спрыгнул со скалы и, пригнувшись, вошел в пещеру. Раздалось несколько выстрелов. Двое, озираясь, выскочили оттуда. Один держался за окровавленный бок. Выстрелы милиционеров тут же уложили их.

Но из пещеры больше никто не выходил.

И отчаянный женский вопль прокатился по ущельям и скалам. Мария, вытянув руки, бросилась в пещеру.

Он лежал ничком, неловко откинув голову. Одна рука сжимала пистолет, другая вцепилась в каменистую землю. Мария упала перед ним, приподняла его голову.

Гамид умирал, но не знал этого. Он улыбнулся, увидев Марию.

…Сад отцветал. На месте легкокрылых лепестков появилась первая тугая завязь. Но Марии не суждено было попробовать плодов из этого сада.

Началась война.

И Мария вместе с мужчинами ушла на фронт. Строгая, стояла она в строгой солдатской колонне. И ее волосы из солнечных лучей были спрятаны под пилотку.

А сад, посаженный ею, вырос, возмужал, стал огромным фруктовым садом с раскидистыми кронами, с узловатыми сучьями. Его и по сей день называют садом Марии, хотя сама Мария и не вернулась в горы. Как тысячи тысяч сыновей и дочерей страны, она погибла, защищая Родину.

— А вдруг она жива? — предположила я. Уж очень больно было примириться с мыслью, что ее нет на свете.

Умагани покачала головой.

— Нет, погибла. Мы тоже надеялись, пока не нашли ее могилу. Она похоронена под Воронежем. Наши ездили туда, возили с собой землю из ее сада и посадили возле могилы три яблони.

Закатное солнце, в последний раз ярко и грустно осветив камни, исчезло за горным хребтом. Я невольно поежилась, словно тепло, которое так щедро раздавала Мария, вместе с нею ушло за эти горы…

А мы уже подъезжали к моему родному аулу, и грусть от рассказа Умагани сменялась радостным ожиданием встреч… Машину с шумом окружили женщины. И я сразу же попала в их крепкие и горячие объятия. Меня тормошили, упрекали, целовали…

— Вай, как тебе удалось найти дорогу в свой аул?

— А где же твои тети? Вчера с полными кастрюлями пошли в Ках, чтобы встретить тебя в пути. Неужели вы разминулись? Или ты по другой дороге ехала?

— Я по дороге завернула в Хинди, — сказала я. И тотчас пожалела об этом.

— Вуя, — набросились на меня женщины. — Вы слышите, она так спешила в родной аул, что по дороге завернула в Хинди.

— Вуя, вуя, где это видано?!

— Это не важно, а важно то, что она приехала, — наконец сжалилась надо мной Макружат и, оттеснив женщин, обняла так, что у меня, кажется, затрещала грудная клетка. — Дайте же мне поздороваться и… попрощаться. Я спешу на заседание райсовета. А вот и машина за мной…

Из-за поворота легко вынырнула светло-серая «Волга». Тут только я обратила внимание, что на груди Макружат столько орденов, что они с трудом уместились бы в мужской пригоршне.

— Кому в крепость, в районный центр? Подвезу, — крикнула она.

Умагани засуетилась и стала прощаться.

— Спасибо тебе за все, — обняла я ее.

— Зачем спасибо? Приезжай. Это и будет самое большое спасибо, — сказала Умагани.

Макружат села в машину, еще раз блеснув орденами.

— Вот какая у нас стала Макружат, — не без гордости заметила Хатун, перехватив мой взгляд. — А ведь помнишь?..

И, как это часто случается, когда после долгой разлуки увидишь родные места, память с неимоверной быстротой стала возвращать меня в детство…

Я снова видела мою мать той, прежней, молодой, видела свою еще нестарую бабушку, младших сестер. А себя — девчонкой-подростком. И