доложил начальнику, который был лучше осведомлен о проценте сумасшествия в городе и о различных категориях последних. Чуя неладное, начальник созвонился с начальником, который был в свою очередь был лучше осведомлен о культурном наследии страны. После того как начальник начальника, у которого уже не было начальника, позвонил мэру и обсудил ситуацию — подтвердилось страшное.

Операция по отлавливанию ребят проходила в строжайшей тайне, были задействованы крупные специалисты по культурному наследию, этнологи и лингвисты. Все прошло гладко: на остановку в ту полночь точно по расписанию подъехал не совсем обычный автобус с тонированными стеклами и не совсем обычными пассажирами — это были специалисты по наследию, этнологи и лингвисты. Некоторые сомнения ребят рассеял водитель — давно знакомый им болельщик, который, улыбнувшись им (впервые!) знаками пригласил зайти внутрь. Коварный план сработал, и два представителя наследия робко зашли внутрь, не смея пренебречь такими знаками расположения от никогда не замечавшего их возницы. Двери закрылись, и спец. машина с сопровождением и оглушающими спящий город сиренами рванула в сторону Альпийских гор. Через несколько часов ребята уже были благополучно депортированы и аккуратно высажены (уже без сирен) на свои вершины, невзирая на проклятия вождя и жен, уже выбравших себе вместо этих бедолаг «нормальных» мужей — настоящих горцев.

Уже подходя к дому, я вдруг понял, отчего был мой непонятный страх. Он был из далекого детства, каждому ребенку он известен: страх, что сказка должна когда-то закончиться. Мама закроет книжку, выключит тусклую лампу и ты останешься снова один на один с ночной мглой. И сколько детских слез по оставленным друзьям прольется на скомканную, маленькую подушку, пока сон окончательно не смежит усталые веки! Где же вы, ребята из сказки, успевшие стать почти родными? На какой вершине, озаренной лунным светом, вы теперь живете вместе с ней? Возвращайтесь хоть во сне!

Мой друг Хироки

Друзей, как известно, не выбирают. Своего друга Хироки я точно не выбирал. Да и как можно было выбрать себе в Италии друга — японца, знающего английский так же хорошо, как мой папа — японский. Папа и Хироки, кстати, однажды встретились, и на Хироки эта встреча произвела глубочайшее впечатление, которое дает о себе знать время от времени до сих пор, но об всем по порядку.

Познакомились мы, когда Хироки въехал со своими разноцветными чемоданами к моей хозяйке, чтобы занять одну из свободных комнат ее огромной квартиры. Приехал Хироки в Италию с весьма оригинальной целью — выучить итальянский. Перешагнув порог хозяйкиной квартиры, он уже знал по-итальянски несколько слов. Это значительно помогло мне и хозяйке понять, как его зовут и как его дела. Выговаривал Хироки заученные фразы очень громко и с практически невоспроизводимым японским акцентом. Это все придавало его словам какой-то оттенок значительности и даже окончательности. Потому ли, что при въезде в квартиру больше обычно и не спрашивают, или же мы просто поняли, что дальше разговор будет затруднен — в любом случае, Хироки, выпалив свои любезности, уверенно проследовал между нами в приготовленную для него комнату. Тут хозяйка отпустила свою еле сдерживаемую улыбку, затем нахмурилась, и наконец пожала плечами и произнесла свое любимое: «Vediamo!»24.

Моя хозяйка

Нужно сказать, что комната у моей хозяйки стоила отнюдь не дешево. Красивая, довольно просторная (5 комнат, не считая коридора) квартира в самом центра города. Каждый новый заезжающий становился в глазах уже проживающих либо отпрыском богатой фамилии, либо единственной надеждой не столь богатой семьи пробиться в лучшую жизнь. По непонятным мне причинам такие семьи тратят на свою «надежду» (не всегда, однако, отдающую себе в этом отчет) порой немалые средства, очевидно ограничивая себя в земных удовольствиях, будто надеясь, что забросив отпрыска на верх социальной лестницы, они сделают ему (а грешным делом и себе) большую услугу.

Как только некоторая сознательность посетила мою жизнь, я сразу начал судить о сознательности окружающих меня людей, рассудив, что о своей судить куда сложнее и что со стороны видно лучше. Может быть поэтому на долгое время моим любимым словом стала «инфантильность», которым я с какого-то момента своего взросления стал сыпать направо и налево. Но, дорогой читатель, заверяю тебя, что это было оправдано. Сколько умных, талантливых, трудолюбивых, но страшно инфантильных итальянцев я выявил за каких-то два года пребывания в Италии — подсчитать не представляется возможным. В своих глазах я довольно скоро стал настолько зрелым, что уже готов был принимать людей, страдающих подобным недугом, на дому — если бы позволила хозяйка. Но она бы не позволила. И скоро вы поймете, почему.

Про эффективность

Кому знакомо чувство тоски по родине, тот поймет, почему на каникулы я всегда стремился домой, в Россию. Период каникул был весьма подвижным. Зависел он от даты сдачи последнего экзамена сессии, которую можно было закрывать как быстро, так и растягивать на месяцы и даже годы (как говорится, любой каприз за ваши деньги). После тоталитарных правил родного Московского, такая демократичная политика итальянского университета меня, конечно, устраивала.

Моя хозяйка, однако, ничуть не разделяла моего восторга от этих завоеваний европейских революций, и оплату за комнату должно было производить ровно по месяцам. Все бы ничего, если бы я платил ей так же исправно, как менял свои планы по поездкам на родину и с родины. Но дело в том, что не платить за комнату во время своего отсутствия я считал делом чести. Как молодой иждивенец, я рассуждал, что самое главное в вечном вопросе отцов и детей, а точнее вопросе, как дети расходуют средства отцов — это эффективность. Красиво жить и не отказывать себе в маленьких радостях, таких как два — три капучино с круассанами утром — это эффективно. Съездить на одно из самых красивых озер Европы в предгорьях Альп за шесть евро и гулять там целый день (конечно, не без круассанов с капучино) — это тоже эффективно. Когда же я думал о плате за пусть и красивую, но совершенно пустующую комнату, передо мной во весь рост вставал отцовский капитал, каким бы он ни был, которой можно и должно было сохранить.

Из-за этого убеждения у меня с хозяйкой нередко возникало некоторого рода недопонимание. В ее жилах, как она сама мне однажды поведала, текла удивительная смесь из итальянской, немецкой, еврейской и даже славянской крови. Прожив с ней под одной крышей какое-то время, я рассудил, что немецкой было больше всего. Но