такими руками. Уже потом я слышал, что, когда ночные стражи порядка буквально довели его своим недоверием — он забылся и начал ругаться. Вот тут — то и случился прокол. Потому что даже самые уверенные в себе туристы не умеют ругаться на «dialetto napoletano». Занавес опустился, и друга недели две потом не видели на так любимых им вечеринках.

Уже потом, несколько лет спустя, я понял, что туристов, не понимающих ни слова даже на английском, они тоже штрафовали беспощадно. Может быть потому, что 90 % пойманных вдруг становились туристами?…

Кофе с Магомаевым

Как мы теперь знаем, эффективность равна экономии. А студент должен экономить на всем, на чем позволяет ему доброе имя его семьи. Для него не зазорно постоять в лучшем кафе города на своих двух, элегантно опираясь одним локтем «al banco»26, другой же рукой скромно, но выразительно подбоченясь так, чтобы полы пальто были небрежно заведены за спину. Таким образом, выглаженные тобою, умеренно зауженные брюки и рубашка цвета весеннего неба будут говорить итальянцам на итальянском за тебя. Ноги при этом следует скрестить так, чтобы одна нога оставалось опорной, а другая была поставлена на носок. Важно при этом помнить, что твои оксфорды или монки должны быть безупречно чисты не только сверху, но и снизу — на подошве, поскольку именно она первой бросается в глаза входящей в кафе праздной миланской публике. Горе тебе, если ты, забыв, что предпочитаешь спортивные штаны или шорты приличной обществу одежде, забежишь со своей пробежки сюда на утренний кофе и так же вальяжно встанешь у барной стойки. Человеку в сандалиях на носок и клетчатых бриджах будет легче в минуту, когда его вежливо спросят, что ему здесь нужно.

Дорогой читатель, наверное, уже понял, что действие разворачивается во всемирно известном кафе Cova, что на Montenapoleone27. Он наверняка также знает, что оно не только лучшее, оно еще и старейшее. Суворов, правда, сюда еще не мог зайти, но зато Шаляпин и Собинов — очень даже могли, и не раз. И вообще, послужной список этой пастиччерии из значимых и не очень имен мировой культуры и политики мог бы соперничать с кладбищем Сент — Женевьев — де — Буа, что в Париже. Сами итальянцы этого, однако, скромно не афишируют.

Открыто историческое кафе было спустя каких-то восемнадцать лет после ухода из Милана Суворова одним из наполеоновских солдат, видимо, совсем потерявшим после встречи с Александром Васильевичем, а затем и с Михаилом Илларионовичем вкус к военному делу. Открыл и не прогадал. Кто был в Милане, и не зашел в Cova — тот в Милане не был.

Так вот, стоя «al banco» здесь, в эпицентре международного бомонда, ты отдаешь за свой вкуснейший капучино обычные два евро. Но стоит тебе сесть за один из столиков, накрытых в глубине зала, как то же самое капучино становится вдруг горьким и жиденьким. Потому что теперь это не достойная плата за маленькую радость, а грабеж средь бела дня. Один из официантов как будто с вежливой, а на самом деле злорадной улыбкой (оттого, что еще один простофиля попался на их белые скатерти и бархатные стулья) принесет тебе счет минимум в семь евро! Пока простофили складывают и умножают в уме, не понимая, откуда появились такие цифры за один жалкий капучино с печеньем, ты, повторюсь, стоишь на историческом месте.

Солидный и степенный бариста еще мальчишкой обслуживал, может быть, и самого Муслима Магомаева, забегавшего сюда после репетиций в La Scala пропустить чашечку — другую, разумеется, втайне от советского руководства, опрометчиво пославшего его сюда на стажировку. Опрометчиво, потому что потом советский народ чуть ли не на каждом концерте народного артиста старательно слушал арии, водевили и просто эстрадные хиты на таком красивом, но непонятном ему языке.

Столь сильную любовь к итальянской эстраде сам Магомаев объяснял своей кровью: азербайджанцы и итальянцы очень похожи, особенно — по темпераменту. Бариста в кафе «Cova» тогда, на заре своих юных лет, наверняка разделял убеждение своего советского друга. Но друг уехал (хотя и обещал вернуться), а подобные настроения с годами улетучиваются, и ему в свои «за шестьдесят» уже не хочется быть ни на кого похожим, даже на азербайджанцев.

Поэтому теперь он без различия высокомерен по отношению ко всем туристам, но не к тебе. К тебе (стоящему подбоченясь прямо напротив него) он улыбается как старому другу, протягивая только что приготовленный напиток. Снисходительно улыбаясь ему в ответ, ты тут же отхлебываешь (промедление недопустимо) чрезвычайно густую пенку, секрет которой был когда-то непостижим для остального мира, и, пока он не отвернулся от тебя к стоящему рядом модельеру, восклицаешь довольно громко, так чтобы слышали все: «Che sapore, mamma mia!»28. Туристы оборачиваются в твою сторону, говоря друг другу: «О, это, наверное, местный завсегдатай. Уж он — то понимает, о чем говорит. Как жаль, что мы — всего лишь обычные туристы». Тут наступает очередь баристы застенчиво улыбаться: он прекрасно знает, что вкусно, но ему все равно приятно, потому что туристы не говорят ему ничего за его кофе — только свои выученные «Grazie!» и только официантам. А последним нередко все равно, вкусно тебе или так себе. Но с чего мы начали?

Наконец, возвращаясь к Хироки

Верно, с Хироки! Так вот, Хироки не подходил ни под одну из недавно мною перечисленных категорий отпрысков, имеющих надежные источники финансирования в лице своих родителей. Во-первых, потому что называть его отпрыском язык не поворачивался: он принадлежал к породе тех людей, которые не имеют возраста. Ход времени на нем отмечался лишь сменой стрижки: волосы то отрастали — тогда Хироки становился похожим на самурая, то укорачивались до своих оснований (укорачивал их неизвестный миру мастер, виртуозно счищавший всю растительность с головы Хироки). Во-вторых, потому, что он финансировал себя сам. Знали ли его родители или кто-то из его близких о его итальянской авантюре — непонятно. Да и вообще вопрос о его родственных связях спустя 5 лет нашего с ним знакомства остался неразрешенным для меня.

Путь самурая

Прибыл Хироки в Италию с двумя желаниями: выучить итальянский, как я уже говорил, и, как потом выяснилось, не возвращаться в Японию. Чем ему так не угодила его родная страна, я стеснялся расспрашивать, да и все равно бы не понял. Многое, очень многое в нашей дружбе приходилось принимать как данность. Виной