Финни ни о чем таком и понятия не имел, все это было бесконечно далеко от него. В классе он обычно сидел, ссутулившись за партой, с философски-понимающим видом настороженно следил за дискуссией, а когда его самого заставляли высказаться, завораживающая власть его голоса в сочетании с неординарностью мышления рождали ответы, которые часто бывали ошибочными, но которые редко можно было заклеймить как дурацкие. Письменные контрольные были для него катастрофой, потому что он не мог прочесть вслух то, что написал, и получал отметки, позволяющие разве что зачесть результат. Не то чтобы он никогда не работал – работал, но спорадически: время от времени, короткими наскоками. По мере того как длилось то судьбоносное лето, я подтянул свою дисциплину, и Финеас тут же увеличил интенсивность своих учебных «припадков».

Все это было мне совершенно очевидно. Я все более и более уверенно шел к тому, чтобы стать лучшим учеником школы; Финеас, без всяких сомнений, был лучшим спортсменом, таким образом мы делались равными. Но если он оставался очень слабым учеником, то я был вполне приличным спортсменом, и если все это бросить на чашу весов, то они определенно склонялись в мою сторону. Очередные атаки школьной программы были с его стороны чрезвычайными мерами спасения. Я удвоил свои усилия.

Удивительно, как хорошо мы ладили в те недели. Иногда я ловил себя на том, что бездумно соскальзываю в былую привязанность к нему, и почти не вспоминал о его предательстве. Мне трудно было вспоминать о нем в летние дни, сменявшие один другой, когда сверху лилось лучезарное сияние и утренний воздух наполнялся не поддающимся описанию ощущением распахивающейся жизни, кислородного опьянения, по-северному языческого восторга, какого-то сияющего ореола, какого-то чувства, настолько бессмысленно многообещающего, что от испуга я падал обратно в кровать. Трудно было помнить о нем в пьянящей и чувственной чистоте таких утр; и я забывал, кого ненавижу и кто ненавидит меня. Мне хотелось плакать от внезапных приступов беспричинной радости или невыносимого ожидания, или оттого, что те утра были для меня чрезмерно наполнены красотой, ведь я все равно знал: и в таком прекрасном мире слишком много ненависти.

Лето лениво тащилось вперед. Никто не обращал на нас никакого внимания. Однажды я поймал себя на том, что описываю мистеру Прадомму, как мы с Финеасом спали на пляже, и он, казалось, слушал с большим интересом, вникал в подробности, но при этом упустил главное: что мы откровенно нарушили одно из основных правил школы.

Всем было все равно, никто, в сущности, не следил за нашей дисциплиной, мы были предоставлены самим себе.

Наступил август, добавив великолепия нью-гемпширскому лету. В начале месяца выдалось два дня, когда лил мелкий затяжной дождь, а после все стало прощально пышным. Ветви старых деревьев, которые я обычно видел либо полуоблетевшими, либо совсем голыми во время зимних семестров, теперь разве что не ломались под тяжестью буйной густой листвы. Маленькие проплешины на земле, за которыми никто не ухаживал, неожиданно превратились в цветники, неведомого происхождения подлесок вокруг спорткомплекса и река расцветились яркими красками. В воздухе ощущалась потаенная свежесть, словно посреди лета вздумала вернуться весна.

Но экзамены были на носу. Я оказался не готов к ним настолько, насколько мне хотелось бы. Союз самоубийц продолжал собираться каждый вечер, и я исправно присутствовал на сходках, потому что не хотел, чтобы Финни раскусил меня так же, как я раскусил его.

А кроме того, я не мог позволить ему обойти меня, хотя прекрасно знал: совершенно неважно, кто возьмет верх. Важно только то, что происходит в душé. А я уже понял, что тайное убежище Финни – одинокое, эгоистичное честолюбие. Он не был лучше меня, независимо от того, кто побеждал во всех наших состязаниях.

Экзамен по французскому языку был назначен на последнюю пятницу августа. В четверг во второй половине дня мы с ним занимались в библиотеке; я повторял слова, он писал записочки – «je ne[6] дам ломаного гроша за le français[7]», «les filles en France ne[8] носят les pantelons[9]» – и передавал мне с серьезным видом в качестве aide-mémoire[10]. Разумеется, ничего хорошего из этих занятий не вышло. После ужина я отправился к себе в комнату, чтобы попробовать еще раз. Финеас явился спустя несколько минут после меня.

– Вставай, старший член-основатель! – весело воскликнул он. – Элвин Чумной Лепеллье объявил, что намерен сегодня вечером совершить наконец квалификационный прыжок, чтобы сохранить лицо.

Я ни на секунду в это не поверил. Чумной Лепеллье, даже окажись он на тонущем корабле, впал бы в ступор и ни за что не прыгнул бы в воду. Финни это придумал, чтобы помешать мне хорошо сдать экзамен. Я повернулся к нему с выражением напускного смирения.

– Если он прыгнет с того дерева, можешь называть меня Махатмой Ганди.

– Ладно, – рассеянно согласился Финни. У него была привычка все будто бы неправильно понимать. – Ну, давай, пошли. Все равно мы должны там быть. Кто знает – а вдруг он на этот раз действительно прыгнет.

– Ой, ради бога! – Я захлопнул французский учебник.

– В чем дело?

Какое представление! Выражение его лица было безупречно простодушным и вопрошающим.

– Заниматься надо! – проворчал я. – Заниматься! Понимаешь? Учебники. Работа. Экзамены.

– Ну да… – Он ждал продолжения, как будто не понял, к чему я клоню.

– Господи боже мой! Как будто ты не понимаешь, о чем я говорю. Ну конечно, не понимаешь. Ты – нет. – Я встал и с грохотом придвинул стул к столу. – Ладно, пошли. Посмотрим, как трусливый малыш Лепеллье не прыгнет с дерева, и мои хорошие оценки пойдут коту под хвост.

Он взглянул на меня с интересом и удивлением.

– Ты хочешь заниматься?

Мне стало немного не по себе от мягкости его тона, и я тяжело вздохнул.

– Ладно, забудь. Я знаю, что я – член клуба. Пошли. Что мне остается?

– Не ходить. – Он сказал это очень просто и небрежно, как говорят: «Хорошая погода», и, пожав плечами, добавил: – Не ходи. Какого черта, это же всего лишь игра.

Остановившись на полпути и взглянув на него, я пробормотал:

– Что ты имеешь в виду?

Что он имел в виду, было совершенно ясно, но я хотел вытащить из него то, что он подразумевал под этими словами, то, что он, вероятно, думал на самом деле. С таким же успехом я мог бы спросить: «Тогда кто ты?» Передо мной стоял совершеннейший незнакомец.

– Я не знал, что тебе нужно заниматься, – просто ответил он. – Никогда не думал, что ты вообще это делаешь. Мне казалось, что у тебя все получается само собой.