Только Финеасу удалось избежать этого. Он обладал какой-то дополнительной энергией, повышенной верой в себя, безмятежной способностью к искренней привязанности, и это спасало его. Ни пока он жил дома, ни когда учился в Девоне, ни даже когда началась война, ничто не смогло нарушить его гармоничную и естественную цельность. И только я наконец сделал это.

Укладчики парашютов через вестибюль выбежали на игровое поле. Я забрал из своего шкафчика спортивные туфли, тренировочные штаны и впервые в жизни не запер и даже не закрыл дверцу, оставив ее беспомощно распахнутой. И в этом было больше ощущения финала, чем в моменте, когда директор вручал мне аттестат. Мое ученичество завершилось.

Пройдя между рядами шкафчиков, я, вместо того чтобы повернуть налево, к выходу, ведущему к общежитию, повернул направо и проследовал на игровое поле. Там был воздвигнут высокий деревянный помост, на котором стоял инструктор, руководивший молодыми людьми, выполнявшими на земле гимнастические упражнения, он громко и ритмично гавкал: раз, два, три…

Еще несколько недель – и такая же строго регламентированная жизнь замкнется вокруг меня. Я больше не испытывал по этому поводу никаких сомнений, хотя не мог не радоваться тому, что произойдет это не в Девоне, и не в ином месте, похожем на Девон. У меня вообще больше не было сомнений; более того, теперь, в преддверии события, я испытывал растущее, горячее чувство уверенности. Я был готов к войне, потому что отделался от всякой ненависти, которую мог в нее привнести. Ярость покинула меня, я чувствовал, что она не просто ушла, – иссяк ее источник, высох, омертвел. Финеас впитал ее в себя и унес с собой, избавив меня от нее навсегда.

Возвращаясь в общежитие, я слышал, как у меня за спиной инструктор по физической подготовке, похожий на стократно усиленное кваканье лягушки, по-армейски выкрикивал: «Ать! Ва! Ии! Ыре!», и мои ноги невольно стали двигаться в такт этому грубому повелительному голосу, доносившемуся до меня через поля и выгоны словно сирена воздушной тревоги.

Я шагал в ногу, как буду шагать несколько недель спустя, подстегиваемый еще более громким голосом и более жарким солнцем. Там я буду шагать в ногу настолько, насколько мое естество, наполненное Финеасом, позволит это сделать.

Я никогда никого не убивал и никогда не разжигал в себе ненависть к врагу. Потому что моя война закончилась еще до того, как я надел военную форму; на действующей службе я находился все время, проведенное в школе; и там я убил своего врага.

Только Финеас никогда ничего не боялся, только Финеас никогда никого не ненавидел. Другие люди где-нибудь когда-нибудь да испытывали этот ужасный шок, этот момент обнаружения врага, и тут же принимались с одержимостью защищаться, отражать представшую перед ними угрозу, вырабатывая каждый свое особое состояние духа и своим поведением заявляя либо: «Я ничтожный муравей, я ничто, я недостоин этой угрозы», либо, как мистер Ладсбери: «Как оно смеет мне угрожать, я слишком хорош, чтобы так со мной обращаться, я буду выше этого», или начиная вести себя, как Квакенбуш, с ходу набрасывающийся на любую угрозу всегда и везде, или как Бринкер, выработавший безлично-пренебрежительное негодование против нее, или как Чумной, вынырнувший из защитного облака отрешенности только для того, чтобы, встретившись с ужасом лицом к лицу, чего он всегда страшился, сразу же отказаться от всякой борьбы.

Все они, все кроме Финеаса, непомерной ценой выстроили для себя «линии Мажино» против врага, которого, как им казалось, они видели по ту сторону границы, врага, который оттуда никогда не нападал, если нападал вообще; и если это на самом деле был враг.