– Финни, я должен тебе кое-что сказать. Тебе это очень не понравится, но я должен.

– Боже мой, сколько страсти, – сказал он, падая обратно на подушки. – Ты прямо похож на генерала Макартура.

– Мне плевать, на кого я похож, и, когда я скажу то, что собираюсь, ты не будешь так думать. Хуже этого ничего на свете не может быть, мне очень жаль, и я сам себе противен, но я должен это сказать.

Но я не осмелился. Прежде чем я успел открыть рот, вошли доктор Стэнпоул с медсестрой, и меня выставили из палаты. На следующий день доктор Стэнпоул решил, что Финни еще недостаточно окреп, чтобы принимать посетителей, даже старых друзей вроде меня. А вскоре после этого Финни на санитарной машине увезли домой, в пригород Бостона.

Летний семестр закончился, о чем было объявлено официально. Но для меня он оставался в подвешенном состоянии неопределенности, странным образом остановленным еще до своего окончания. Я отправился домой, в родной южный город, на каникулы, которые провел в каком-то нереально-задумчивом состоянии, словно уже когда-то проживал этот месяц, и тогда он был мне так же неинтересен, как сейчас.

В конце сентября того, 1942 года я отправился обратно в Девон, с пересадками, на тогдашних суматошных, переполненных поездах. В Бостон я прибыл с семнадцатичасовым опозданием; в школе это могло служить предметом гордости: те из нас, кто жил далеко, несколько дней после возвращения держали внимание аудитории рассказами о своих дорожных приключениях, реальных или вымышленных.

Мне посчастливилось поймать такси на Южном вокзале, но вместо того, чтобы сказать шоферу: «Северный вокзал», чтобы проехать через Бостон из конца в конец и вскочить в последний поезд, на котором я должен был проделать оставшийся короткий участок пути до Девона, вместо всего этого я, усевшись на заднее сиденье, произнес адрес Финни в пригороде.

Мы очень легко отыскали его дом на улице, обрамленной древними вязами, кроны которых смыкались, превращая ее в зеленый неф. Дом был высоким, белым и странным образом очень подходящим для того, чтобы быть именно домом Финеаса. На улицу он выходил фасадом, не лишенным элегантности, хотя в глубине двора за ним тянулись заурядные пристройки и флигели, и вовсе заканчивавшиеся простым большим амбаром.

Финеас никогда ничему не удивлялся. Вот и теперь, когда домработница открыла дверь и проводила меня к нему в комнату, он вовсе не удивился, но, похоже, обрадовался.

– Значит, ты все-таки объявился! – Его голос возбужденно взвился. – И наверное, привез мне какое-нибудь южное лакомство, да? Ягоды жимолости, черную патоку или что-нибудь вроде этого? – Я пытался придумать какой-нибудь шутливый ответ, но ничего не приходило в голову. – Или кукурузный хлеб? Ну, ты же что-нибудь наверняка привез? Не мог же ты проделать долгий путь до Дикси[11] и обратно и не привезти ничего, кроме своей унылой физиономии. – Он продолжал болтать, игнорируя мой шокированный и смущенный вид: я онемел, увидев его сидящим в большом кресле и обложенным со всех сторон подушками, напоминавшими больничные. В отличие от того, что было в девонском лазарете, где он выглядел спортсменом, ненадолго покинувшим поле из-за травмы, и где казалось, что вот-вот войдет тренер и велит ему возвращаться на поле, здесь, на этой старинной тихой улочке, в окружении подушек, сидя перед огромным новоанглийским камином, он представился мне инвалидом, прикованным к креслу.

– Я привез… Черт, я всегда забываю что-то кому-то привезти. – Я изо всех сил старался не выдать голосом переполнявшего меня чувства вины. – Я тебе что-нибудь пришлю. Цветов или еще чего.

– Цветов?! Да что с тобой приключилось там, в Дикси?

– Ну тогда… – В голову не приходило ни единой легкомысленной реплики. – Тогда я пришлю тебе каких-нибудь книг.

– К черту книги. Я предпочитаю поговорить. Что интересного случилось там, на Юге?

– По правде говоря… – Я мобилизовал всю свою жизнерадостность. – Случился пожар. Загорелась трава за нашим домом. Мы… схватили несколько метел и стали сбивать огонь. Наверное, на самом деле мы его только раздували, потому что он продолжал разгораться, пока наконец не приехали пожарные. Они, наверное, догадались, где горит, по тому, как мы размахивали своими метлами, пытаясь их потушить.

Финни история понравилась. Но она настроила нас на привычный дружеский лад: приятели рассказывают друг другу байки. Как я мог после этого перевести разговор в серьезное русло? Это было бы даже не как удар молнии. Финни бы просто не воспринял этого всерьез.

Только не в этом разговоре, не в этой комнате. Если бы я мог встретиться с ним на каком-нибудь вокзале или на перекрестке дорог. Только не здесь. Здесь маленькие оконные секции сияли чистотой и на стенах висели миниатюры и старинные портреты. А кресла были либо в мягкой обивке, слишком удобные, чтобы, сидя в них, не задремать, либо – жесткие, в колониальном стиле, которыми никто не пользовался. Имелось несколько массивных квадратных столов, уставленных семейными фотографиями, между которыми там и сям лежали книги и журналы, а также три маленьких изящных столика, которые ничему не служили. Это была комбинированная комната: несколько красивых предметов мебели предназначались для того, чтобы гостям было на что посмотреть, остальные – для использования людьми, живущими в доме.

Я знал Финни товарищем по безликому общежитию, спорткомплексу, игровому полю. В комнате, которую мы делили с ним в Девоне, множество незнакомых нам людей жили до нас и будут жить после. Именно там я сделал то, что сделал, но рассказывать об этом мне придется здесь. И я чувствовал себя дикарем, вышедшим из джунглей, чтобы разнести все в пух и прах.

Я сел поглубже в своем колониальном кресле. Его жесткая спинка и высокие подлокотники моментально заставили меня принять позу воплощенной благовоспитанности. Кровь начала пульсировать в висках, ну и пусть. Я был готов говорить.

– Бо́льшую часть каникул я думал о тебе, – сказал я.

– Да ну? – Он мельком заглянул мне в глаза.

– Да, о тебе и о… несчастном случае.

– Ты настоящий друг. Думать обо мне на каникулах!..

– Я думал об этом… о тебе… потому что… я думал о тебе и о несчастном случае, потому что он произошел из-за меня.

Финни посмотрел на меня спокойным твердым взглядом, его лицо было красивым и бесстрастным.

– Что ты хочешь сказать этим «из-за меня»? – Голос его был таким же спокойным и твердым, как и взгляд.

Мой собственный голос звучал тихо и казался чужим.

– Я качнул сук. Все произошло из-за меня. – Осталась еще одна, последняя фраза: – Я нарочно качнул сук, чтобы ты упал.

Сейчас он выглядел старше, чем когда-либо.

– Ну разумеется, ничего подобного ты не сделал.

– Нет, сделал. Сделал!

– Конечно же, нет. Дурак ты. Сядь, дурачина.