Как же мы были горды, когда, зажав в кулаке деньги, впервые заработанные нами, бежали домой. Однажды за сданные пять сотен кульков я получила пятьдесят копеек, это казалось мне неслыханным богатством. Я долго стояла в лавочке, раздумывая, чтобы такое купить на эти деньги? и купила леденцов на все пятьдесят копеек. Как я жалела об этом, неся домой кулек с леденцами! Вообще, я была неосмотрительна в тратах денег, едва они попадали в мои руки, как тут же улетучивались. Клеили мы не только кульки, но и конверты для почты.

Пением мы тоже занимались зимними вечерами. Выстраивались перед отцом. Он окидывал нас пристрастным взором из-под своих колючих бровей, ударом камертона по руке давал тон, затем взмахивал руками, и мы запевали: «Меж высоких хлебов затерялося…»

– Отставить! – говорил отец, – Нина, ты почему ведешь вторым голосом? Ты должна петь первым!

Но мне хотелось петь вторым, и я с завистью смотрела на сестру, которая спокойно «вела» вторым голосом. Часто отец во время пения плотно прижимался ухом к моей груди и кричал:

– Грудью, грудью пой, а ты горлом тянешь звук!

Я и сейчас с улыбкой вспоминаю наивные попытки отца поставить мне голос.

Сам он любил скрипку, но, кажется, не умел играть на ней. Во всяком случае, мы никогда не слышали его игры. Только во время елочного веселья нас, малышей, он забавлял рассказом о мужике, искавшем корову. На скрипке выигрывал: «Уж ты коровушка, буренушка моя!». Корова отвечала ему: «Му-у-у». Затем рассказывалось, как мужик пригонял корову домой, как скрипели, тоже на скрипке, ворота, и как на радостях мужик пускался в пляс: «Ух, ты, камаринский, камаринский мужик!». Мы тоже пускались в пляс вокруг елки под ликующие звуки папиной скрипки.

У моей подруги, Зины Каменской, дочери владельца торговых складов на Каме, было в доме пианино, и я страстно завидовала ей, тому, что она брала уроки музыки у настоящей учительницы. А между тем та тяготилась этими уроками, как это нередко бывает. Я просила отца тоже купить нам пианино, не понимая того, что это было ему не по средствам. Папа обещал: «Со временем, Нина, купим!». А пока купил мне балалайку. Я была разочарована, но, получив от отца первые уроки игры на ней, увлеклась и уже скоро лихо наяривала: «Светит месяц, светит ясный» или «Во саду ли, в огороде». Потом это увлечение прошло и, кажется, навсегда, позднее я даже этих простых мелодий не смогла воспроизвести, взяв в руки балалайку.

Однажды в Перми мы с отцом зашли к его знакомой по революционной работе, Конкордии Самойловой. Это было году в двадцатом. Конкордия Николаевна заведовала тогда агитпароходом «Красная звезда» и наездами жила в Перми, занимая с мужем очень неуютную квартиру, с высоченными потолками и почти голыми стенами, зато в одной из комнат стоял рояль.

Конкордия Николаевна очень обрадовалась приходу отца, крепко расцеловала его, отстранилась и, прищурив глаз, спросила:

– Дочь? Старшая? Больше на мать похожа. Ну, а как ты? Где теперь работаешь, Василий? Чем занят?

Они с отцом были на «ты», и он тоже называл ее запросто «Конкордия». Отец принялся рассказывать о своей работе по укреплению новой советской школы, о своем проекте создания колонии по типу колонии им. Дзержинского, но Конкордия Николаевна, не дослушав, крикнула своему мужу, который сидел за письменным столом в другой комнате:

– Аркаша, голубчик! Приготовь нам что-нибудь к чаю!

– Что? – высунувшись из комнаты, спросил «Аркаша». Вероятно, просьба жены поставила его в затруднение.

– Ну, что-нибудь, голубчик! – беспечно махнула она рукой, и он ушел в кухню. Отец стал отказываться от чая, а Конкордия Николаевна, не слушая его возражений, обернулась ко мне, заметив, что я очень заинтересована роялем.

– Играешь?

– Нет.

– Поешь?

– Да, – не задумываясь, ответила я.

Отец нетерпеливо двинулся в кресле, испуганно взглянув на меня:

– Что ты, что ты, Нина! – предостерегающе сказал он.

Но мне был странен его испуг. Разве я не пою? А что я делаю, когда катаюсь на лодке или брожу по лесу? Мне особенно нравилась песня «Не шуми ты, рожь», и я с большим чувством пела ее, катаясь вечерами в лодке на нашем пруду. Мне казалось, что голос широко привольно разносился над притихшей водой.

Поэтому, когда Конкордия Николаевна, предложив мне спеть что-нибудь, сама села к роялю, я выбрала свою любимую, можно сказать, коронную песнь и храбро затянула: «Не шуми ты, рожь, спелым колосом». Конкордия Николаевна тихонько стала подыгрывать мне. Пела я старательно, громко и не понимала, почему отец как-то ежится, сидя в кресле, и даже болезненно морщится, точно у него болит зуб.

Особенно с чувством я пропела слова: «Мне не для чего богатеть теперь…». Закончив петь, я победно посмотрела на отца, ожидая его похвалы, но он молчал, избегая смотреть на меня.

– Очень мило, Ниночка, – сказала Конкордия Николаевна и, обращаясь к отцу, – свежий голосок, но не обработанный.

И снова ко мне:

– Только вот эти слова, Нина, надо исполнять тише и с грустью. Вот послушай… Мне не для чего… – неожиданно для меня пропела она. Но как пропела! С какой пленительной грустью и даже тоской.

– А теперь давайте пить чай! – бодро сказала Конкордия Николаевна, вставая из-за рояля. В дверях появился Аркадий Александрович, неся чайник и тонко нарезанные ломтики хлеба на тарелке. Чай пили с сахарином и очень вкусной селедкой, которая называлась «Иваси».

Как же стыдил меня отец, когда мы вышли от Конкордии Николаевны и направились в «Дом просвещения», где остановились.

– Как ты могла, Нина, столь самоуверенно заявить, что ты поешь? Мне было безмерно стыдно за тебя!

– Но, папа, ведь я в самом деле пою…

– Но Конкордия Николаевна спросила тебя совсем о другом: умеешь ли ты петь? Горланить может каждый, но не каждый может сказать о себе, что он поет. Ты была просто смешна.

Мне тоже стало стыдно за себя, когда я узнала от отца, что Конкордии Николаевне прочили будущее профессиональной певицы, но она предпочла стать революционеркой.

В тот свой приезд с отцом в Пермь я познакомилась с еще одной его знакомой, жившей, как и мы, в «Доме просвещения». Это была грузная седая старуха, бывшая учительница. Она приехала в Пермь хлопотать об открытии в большом сибирском селе школы-интерната, хлопоты затянулись, и она жила в Перми уже второй месяц. И жила не одна, а с девочкой лет девяти, беспризорницей, которую подобрала на рынке, привела с собой, вымыла, постригла, кое-как приодела и поселила у себя в комнате, объявив администратору дома, что отныне это ее внучка, и никто не имеет права выселить девочку. В то голодное время и самой-то старухе было есть нечего, но она делила с девочкой последнюю корку хлеба, а когда и корки не было, утром из самовара, который каждое утро подавался на стол для всех, заваривала крутым кипятком клейстер из картофельной муки, бросала в него крупинку сахарина и уверяла всех присутствующих за столом, что «кисель» этот не только вкусен, но и чрезвычайно полезен. Все с улыбкой выслушивали ее «панегирики» клейстеру, но никто не отважился попробовать. Не очень по душе он был и «внучке», с недовольно оттопыренными губками она следила, как «бабушка» заваривает очередную порцию «киселя», и однажды после завтрака сбежала, вернувшись к прежней жизни беспризорницы, предпочтя превратности этой жизни спокойному существованию под боком у «бабушки».