Камбьяти повернулся ко второму. Этот моложе, но лицо также покрыто гнойниками. Священник не мог определить, дышит ли он. Потряс. Ничего. Старуха стояла поодаль и смотрела. Он поднял веки. Никаких признаков жизни. Ничего. Фабрицио задумался. В том, что первый мертв, он не сомневался, а в отношении этого уверенности не испытывал. Жестом попросив крестьянку отвернуться, он стянул с мужчины штаны и отвел в сторону гениталии. Сжав кулак, священник изо всех сил ударил лежащего в промежность.

— М-м-м! — промычал несчастный, глаза его широко раскрылись.

Взвалив мужчину на плечо, падре поблагодарил старуху и направился обратно в город. Губы его шептали молитвы за мертвого, оставленного позади, и за живого, которого он нес теперь на спине, как мешок картошки. За того, кто уже шагнул одной ногой в страну мертвых.

Дома он уложил юношу на свою кровать. Тот на мгновение проснулся, но снова погрузился в забытье и не приходил в себя. С помощью сонного Омеро священник снял с мужчины одежду и осмотрел его. Все тело с головы до пят было покрыто мокнущими язвами. Камбьяти знал, что это не чума, но не мог определить болезнь. Он тщательно обмыл больного, обработал его мазью, надеясь, что она поможет, и уснул на каменном полу возле кровати.

Две недели Фабрицио поил больного и обрабатывал его кожу разными травами. Падре кормил его с ложечки жидким бульоном, остужал, когда у того был жар, и согревал при ознобе. День и ночь он присматривал за юношей и молился за него.

Однажды утром незнакомец пришел в себя, открыл глаза и взглянул на него ясным взглядом:

— Падре, полагаю, вы спасли меня. Вернули оттуда, где все уже было готово к моей встрече. Я должен вас поблагодарить.

— Пустяки, — ответил священник. — Как тебя зовут?

— Меня зовут Родольфо.

— Расскажи, что случилось. Кто и почему бросил тебя умирать в тростнике?

Родольфо отвернул к окну покрытое оспинами лицо.

— Мой брат. Много лет он мечтал заполучить хозяйство нашего отца. Я самый старший, и вскоре оно досталось бы мне. Ведь наш отец очень стар. Я сказал брату, что он может оставить землю себе, я не крестьянин. Меня влекут странствия. Но он мне не верил, всегда говорил, что я вернусь и потребую свое. Очень этого боялся. Думаю, он втайне обрадовался, когда мы с отцом заболели. Я был слишком слаб, чтобы сопротивляться, когда он тащил нас в повозку. И мой отец… отец, где он?

— Отправился к Господу, сын мой. Он умер в зарослях тростника, где вас бросили.

Больной снова смотрел в окно, где все было залито сиянием апрельского солнца.

— Понимаю.

— А теперь отдыхать. Отдыхать. Я принесу тебе супу.

День спустя Родольфо стоял в дверях, собираясь уходить.

— Куда ты пойдешь?

— Для начала отомщу за смерть отца.

— Нет! Ты не должен этого делать.

— Отомщу!

— Я не для того тебя вылечил. — Фабрицио качал головой. На строгом лице его читалась боль. — Нет, не для того я тебя вылечил. Ты не должен убивать. Я вылечил тебя, и ты можешь начать другую жизнь.

— Падре, исцеление — дар. Вручаешь его, и он больше тебе не принадлежит.

Вскоре после случая с Родольфо, которого с тех пор прозвали «Человеком тростника», герцогиня впервые пришла к Дону Фабрицио поговорить о своей беде. Ее сопровождала, склонив голову, пожилая круглощекая служанка. Герцогиня пришла к дому священника поздним весенним вечером. На ней был длинный плащ, капюшон накинут на голову. Сначала Фабрицио не понял, кто мог пожаловать в такое время, но когда она вошла в дом и сняла капюшон, ему показалось, что яркое весеннее солнце вспыхнуло на небосклоне.

— Герцогиня? Что вы делаете на улице в столь поздний час? — Он подвинул стул к своему грубому столу. — Присядьте. Прошу вас.

Герцогиня села. Сияющие глаза ее были печальны. В замешательстве она прикусила губу, прежде чем заговорить.

— Это непросто. Вы знаете, Дон Фабрицио, что три года назад я вышла замуж.

— Да?

Он слушал, но мысленно уже рисовал ее лицо, нанося легкие штрихи углем на белый лист бумаги.

— Но… все девушки, что вышли замуж в том же году, уже подарили мужьям по ребенку. Все, кроме меня.

— Ах.

— Боюсь, мой муж потеряет терпение. Он хочет сына. Я хочу сына.

— А дочь подойдет?

— Да, конечно. — Глаза ее наполнились слезами. — Дон Фабрицио, я знаю, вы готовите микстуры и смеси от многих недугов. Может быть, вы могли бы мне помочь?

— Могу попытаться, — улыбнулся он. — А что, если беда не в вас, а в вашем муже?

Служанка ахнула и прикрыла рот рукой.

— Нет. Думаю, нет, — ответила герцогиня. — Его… орган работает нормально. Мы как добрые христиане исполняли свой долг, пытаясь зачать ребенка.

— Сложная проблема. Я не слишком преуспел в этой области в прошлом, но, как и сказал, постараюсь.

— Спасибо, Дон Фабрицио. Я навсегда перед вами в долгу. Я пришлю служанку за средством, когда оно будет готово.

— Завтра, к вечеру.

В течение следующих двенадцати месяцев Фабрицио приготовил для герцогини четыре снадобья, изменяя состав в зависимости от времени года. Каждое на вкус отвратительнее предыдущего. И с каждой неудачей герцогиня становилась все печальнее и, как ни странно, еще красивее. Однако чрево ее оставалось бесплодным. Священник постоянно видел ее на площади вместе с герцогом, по воскресеньям в соборе, где Дон Фабрицио стоял в дверях, приветствуя прихожан. Всякий раз, встретившись с ним взглядом, герцогиня чуть заметно качала головой, чтобы показать, что последнее снадобье не подействовало.

Она снова пришла в дом священника.

— Дон Фабрицио, мы ничего не можем сделать?

— Можем только продолжать попытки, дитя мое.

Она покачала головой:

— Могу я как-нибудь вас вознаградить? Знаю, у нас не получилось, но, уверена, моей вины здесь больше, чем вашей.

— Нет, не вините себя. — Он умолк, размышляя. — Кое-что могло бы некоторым образом послужить наградой. Я хотел бы нарисовать вас. Меня просили нарисовать фигуру святой Люции. Я хотел бы взять вас в качестве модели. Начать придется с множества набросков вашего лица. Это возможно?

— Да, конечно, Дон Фабрицио. Уверена, муж не станет возражать. Он так вас любит и не раз говорил, как восхищается изображением Богородицы вашей кисти в соборе.

Фабрицио уже держал в руке уголь и рисовал ее лицо. Герцогиня сидела перед ним, взгляд ясный и печальный. Его сердце отчаянно трепетало, словно птица, запертая в груди.

То, что находится вверху, аналогично тому, что находится внизу, — говорили древние звездочеты.