чуть выглядывали из-под платка. Только холод, мертвый и отталкивающий, который исходил от Ратибора, но не так сильно, сеял какой-то ужас в сердце. Она уткнулась носом в заляпанную грязью и пахнущей тиной рубаху, большие ладони гладили теплые плечи матери вызывая мурашки.

— Ма…

Из рта вырвался болотный запах ударивший прямо в лицо. Плечи кормилицы чуть запрыгали от плача, слезы попадали под рубаху сына, и так ему стало грустно от осознания своей оконченной жизни и беспомощности, что он также заплакал, как дитя, но только мёртвое.

***

Ночью Степан не мог уснуть, лежа на печи и слушая дыхание сватьи, он продолжал размышлять: "Жив Богомилушка, жив, да только как теперь ему в глаза то смотреть? Как же я так не подумал. Чуть отца своих внуков не сгубил. Слава Вам боги, или тебе Иисусе, если ты выручил…". Но не спал не только он, Мария, отвернувшись к стенке, беззвучно плакала от своих мыслей: "Сын такой же холодный, даже более, чем младший, а значит он что-то с ним сделал… Нет, Ратибор ничего не мог сделать с ним дурного, но почему же тогда он холоднее…? Почему же его глаз стал зеленым…?"

Глава девятая. Сельская церковь

Около месяца прошло, как Богомил вернулся в деревню. Осенние, почти что зимние, холода становились все более суровыми и жестокими, словно почувствовавшие власть разбойники на гостинце, от них стонала не только земля да скрипучие деревья, но и люди. Почему-то стюжа никак не влияла на ожившего, вернее, он ее не чувствовал. Богомил замечал присутствие еще более сильных заморозков только по односельчанам, которые стараются укутаться потеплее и выходить все реже. Софья всегда с улыбкой помогала мужу одеться по погоде, но и ее стало пугать холодное тело любимого. Бесчисленное количество раз она прижималась к нему, борясь с мурашками и желанием отодвинуться от уже родного человека, но все напрасно, кажется, что перед тем, как лечь в постель кузнец выходил во двор, обливался тремя вёдрами ледяной воды, а после еще и стоял в погребе коченея.

Ожившему такая жизнь тоже не приходилась по душе: работать в кузне все труднее, возникает чувство, словно за ним кто-то зло наблюдает и этот кто-то старается выпроводить его подальше. В добавок, эта невидимая сущность мешает работать: то жар добавит в печи, то сломает заготовку, а бывало и унесет что-то. Все с мужеством переносил молодой кузнец, но недавно настала последняя капля его терпения. Утром он даже не смог зайти в кузницу, в дверном проеме словно возникла стена, а жар от печи нес горячие искры, которые жгли кожу, и он понял: теперь не стать ему кузнецом. Дед Степан сразу подметил проявление не домового, а какого-то выше стоящего существа, которому он поклонялся и просил помощи многие лета, и всю эту злость высших сил он принимал на свой счёт. "Коль бы не я — работал бы сынок и бед не знал. А теперича вось чего творится…"

Живот Софьи стал еще больше, но он никак не портил ее гордую походку и приятную внешность, а наоборот радовал и придавал некоторую красоту общего ожидания ребенка. И в один день, когда Богомил обнял жену, к нему пришла одна мысль: "Я ведь уже помер, а вот дитё родится и будет жить. Нужно мне подготовить для него жизнь попроще, по богаче, пока я еще могу".

***

Привычный звон молота об накалённое железо сменился стуком топора об древесину. Богомил решил сделать пристройку к курятнику и расширить хлев, а после купить двух петушков и коня либо вола, чтоб работать было попроще, а если б родилась девочка, то досталось бы ей хорошее приданое. Так он и работал день за днем рубя лес, уже без позволения лешего, да и всю нечисть вурдалак стал ненавидеть, казалось, пришиб бы ту кикимору и выдрал бы ей косы, а груди оторвал от тела, но не было ее на глазах более. В этот огонь ненависти подкидывали сухостой черти: то топор затупят, то в ногах путаются, то пытаются посмеяться, а недавний случай и вовсе был опасен для близких — они поставили гвоздь шляпкой вниз прямо на пороге, ну Богомил и наступил, да боли не почувствовал, только слышит — что-то шлепает, когда он идет, глянь — из-под лаптей что-то течет тоненькой струйкой, посмотрел на ногу, а в ней гвоздь и вода болотная выходит из тела. Тут он и освирепел, взял топор да как начал по двору с ним бегать — чем очень сильно напугал жену — и глотку рвать:

— М-м! М-а-а!

А черти бегали, как куры, то вместе, то порознь, радостно похрюкивая. Но как бы сложно не было, работу закончил. А с остатка маминого ларца смог выторговать трех петушков и теленка белого с черным пятном на лбу. Мертвец не замечал как летело время, но когда вечером в окне заметил падающие снежинки пригорюнился: "Чувствую я, что до посева недоживу, сгнию. Зачем, брат, ты так поступил со мной? Ни днем, ни ночью, ни в земле или в болоте, нет мне теперь покоя. Вижу я как страдают они. Софочка ласки моей хочет, слова доброго, а что же могу я? Промычать что-то? А трогать ее мне самому жалко, сжимается вся от холода этого Дьяблого! Мамку жаль… Как меня видит чуть ли не плачет, но улыбается, хотя смотрит прямо на дыру вместо глаза. Нужно с этим что-то сделать…"

***

Наблюдая за падающим снегом, вурдалак смог провалится в полудрему, а снежинки все падали и падали, подгоняемые ветром. За одну короткую ночь в снегу оказалось все: дома, поля, огороды, дороги, леса, река.

Облепленная снегом кузня напоминала маленького старика, как Дед Фома, одетого в свежую рубаху, полусгорбленного и балующегося табаком. В дверь постучали. Стук молота прекратился. Скрип.

— Добре здоровье, дед Степан! — широко улыбаясь проговорил пухлый паренёк в тулупе, на голове его была огромная шапка, видимо отца.

— И тебе не хворать, Миколка. Чего тебе?

— Батько просил тебя прийти лошадей ему подковать.

— А навошта ему? — падающий с лица и тела пот словно прожигал снег, заставляя его тихо шипеть.

— У город надобно, ему в церкву, а я с мамкой на ярмарку пойду.

— Гм, добре. Мо, сам приду или Богомила отправлю к вам, добре?

— Главное, чтоб сделал. А ты или хто усе ровно. Давай, дед.

— Здоровья батьку.

Юноша побрел дальше, вжимая валенками снег в землю. Степан сплюнул.

"Мо, сынка попросить? Вдруг Сварог увидит