Оказалось, что мать и отчим тоже умеют хранить секреты: всего несколько месяцев спустя они устроили Эмили засаду и отправили ее в «учреждение закрытого типа» в Прово, штат Юта, которое называлось традиционной школой для девочек. Об этом решении моя мать впоследствии пожалела. Школа эта была мормонским заведением, полным видеокамер и отчаявшихся узниц, которым запрещалось есть вилкой и ножом, но было позволено часами таскать друг друга за волосы и развращать друг друга дичайшими историями о том, что они натворили, чтобы попасть сюда. Мы навестили Эмили лишь однажды, и я вернулась домой до чертиков напуганная картиной, как шатия ярко накрашенных девиц в пижамах делает утреннюю зарядку на парковке под сенью розово-голубых Скалистых гор, кольцом окружающих школу, как величественное и окончательное свидетельство их заточения.

Эмили провела там два года, вернулась домой «преображенной», поступила в местную школу, чтобы доучиться, и нашла подработку в киоске с мороженым. Всё это время она вынашивала план побега вместе с двумя хулиганками, с которыми она снюхалась в Прово. Через пару месяцев, когда Эмили было шестнадцать, они угнали голубую «Хонду Аккорд» моей матери, написали на борту черным баллончиком «Далеко ли до ада?», наголо обрили головы и пустились в бега.

Сначала они предприняли неудачную и довольно вялую попытку освободить других учениц традиционной школы в Прово. Попытка заключалась в катании по школьной парковке под гудки клаксона в ознаменование своей свободы. Потом они двинулись на восток, надеясь добраться до Ист-Виллиджа в Нью-Йорке. Деньги у них закончились еще в Чикаго, так что они осели там на какое-то время, бродяжничая и ночуя в машине. В конце концов частный детектив под псевдонимом Хэл, которого наняла моя мать, чтобы выследить их, задержал их в чикагском «Данкин Донатсе», популярном у беглянок. Хэл заковал их в наручники, посадил в самолет и доставил прямиком в калифорнийский изолятор для несовершеннолетних.

Когда под Рождество мы ехали туда за Эмили, я чувствовала тревогу, но и радостное волнение. Я не видела ее несколько месяцев и отчаянно скучала по нашему товариществу, нашей коалиции против нового брака матери, нашей присяге на верность покойному отцу.

Но по многому я вовсе не скучала. По хлопанью дверьми, тайной стирке запятнанных простыней, отповедям «отвали-от-меня-ты-мне-блядь-не-отец». И хотя мы вместе запоем смотрели фильмы, которые нравились нам обеим: «Жидкое небо», «Пригород», «Конфискатор» — Эмили также любила кое-что помрачнее. Какое-то время она со своими друзьями увлекалась серией снафф-/псевдоснафф-фильмов под общим названием «Лица смерти», которые крутились на телеэкране в нашем подвале всякий раз, когда она бывала дома. Одного кадра из «Лиц смерти» было достаточно, чтобы у меня свело живот, а мозг превратился в кашу на несколько недель.

Можно было бы подумать, что как неоперившихся подростков нас больше интересовал секс, чем смерть. Но нам — или, по крайней мере, Эмили — похоже, надоели фильмы о сексе (вероятно, этому способствовал неограниченный доступ к каналу с софт-порно в течение года в отцовском доме). Эти фильмы не превращали мой мозг в кашу, но всё равно пугали и заставляли чувствовать себя виноватой. Я заползала в кровать к Эмили, пока она смотрела их с друзьями или кем-то, кто оставался присматривать за нами, и сжималась в комочек под одеялами, которых было столько, чтобы я точно ничего не увидела и не услышала криков, хотя я и знала — или догадывалась, — что крики эти от удовольствия. Мне было важно быть там, в одной комнате с ними. Думаю, я не хотела оставаться одна.

В изоляторе я увидела Эмили за стеклом: она играла в бильярд. Вокруг ее бритой головы была повязана красная бандана, взгляд был упоротый и пустой. Я едва узнала ее. Когда нас впустили, она притворилась, что не видит меня.

Этот момент всё перевернул. Дома вечером я принесла клятву самой себе, записав в дневник, что до сестры мне больше никогда не будет дела. Меня не будет волновать, где она, потерялась она или нашлась, жива она или мертва.

Тем не менее я была благодарна ей за простые житейские вещи, которым она меня научила. Как выдыхать дым изо рта и тут же втягивать его носом; где купить биди, тонкие эвкалиптовые сигареты, которые мне так понравились; как подводить нижнее веко изнутри. Эмили рассказала мне, что можно получить рецепт на противозачаточные, если пожаловаться гинекологу на «нерегулярные» месячные, что я и сделала. Мне нравилась моя свобода и моя анонимность. Мне вовсе не улыбалось быть отправленной куда подальше. Я получала хорошие отметки и не высовывалась. В конце концов мне казалось, что позволять себе такие выходки у всех на виду сумасбродно или попросту глупо. А угнать машину матери — это было совсем уже чересчур.

Вскоре после того, как сестру выпустили, мать и отчим устроили ей очередную засаду. На этот раз ее насильно отправили в реабилитационный лагерь для трудных подростков, затерянный в лесной глуши близ Боннерс-Ферри в Айдахо. Обнаружив, что ее ожидает рубка дров, одиночные экспедиции на выживание и навороченные программы экспериментальной групповой и индивидуальной терапии под названиями вроде «Открытие» или «Вершина», Эмили быстро дезертировала. Она прошла несколько миль по дремучему студеному лесу, наткнулась на замерзший труп лошади, а потом ее подобрал местный шериф и отвез обратно в лагерь, где она провела следующие два года.

Оставшись одна, я больше не лежала без сна, как прежде, в своей комнате в подвале, слушая, как за стенкой Эмили вылезает в окно и влезает обратно. Вместо этого я слушала, как приезжает и уезжает муж моей матери — на мотоцикле или за рулем рабочего фургона, белого с надписью «Свежая краска» по борту. Он играл на гитаре, правда, не так хорошо, как мой отец, и, когда был настроен дружелюбно, приглашал меня в свой «кабинет» разучить что-то из Джими Хендрикса. Особенно по душе ему была песня Red House[9].

Мне никогда особо не нравилось у него в «кабинете», потому что это была комната Эмили, которую он оккупировал в ее отсутствие. Вместо ее бесконечных коллажей с рок-звездами и топ-моделями он повесил на стены чертежи домов, над которыми работал, и огромные цветные фотографии участка на берегу моря в Белизе, который он приобрел совместно с какими-то «партнерами по бизнесу». Предмет этого бизнеса постоянно менялся, как и контингент его партнеров. Он провел в Белизе несколько лет в начале 70-х со своей первой женой и дочерью и всё мечтал вернуться туда, чтобы жить «на земле». Когда ностальгия была особенно сильна, он доставал слайды из Белиза и показывал их на