в исполнении самого Скорсезе не разразился под окнами дома, где его жена проводила время с другим мужчиной, следующим монологом:

Я УБЬЮ ЕЕ. ЗАСТРЕЛЮ ИЗ ПИСТОЛЕТА. МАГНУМ-44, СТРАШНОЕ ОРУЖИЕ. ЗНАЕШЬ, ЧТО БУДЕТ, ЕСЛИ Я ВЫСТРЕЛЮ ЕЙ ПРЯМО В ЛИЦО? ОТ ЛИЦА НИЧЕГО НЕ ОСТАНЕТСЯ. КРОВАВОЕ МЕСИВО. А ЗНАЕШЬ, ЧТО БУДЕТ, ЕСЛИ ВЫСТРЕЛИТЬ МЕЖДУ НОГ? НА ЭТО СТОИТ ПОСМОТРЕТЬ. ТЫ ДАЖЕ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ, ЧТО БУДЕТ, ЕСЛИ ВЫСТРЕЛИТЬ МЕЖДУ НОГ. ЗАГЛЯДЕНЬЕ.

Сидеть одной в толпе молодых мужчин, выкрикивающих «Знаешь, что будет, если выстрелить между ног?» было далеко не забавно. Пожалуй, это уже перестало быть и терпимо; пожалуй, терпеть мне не стоило. Я высидела до конца фильма, но потом, когда брела к себе домой на Орчард-стрит по темным мостовым Сохо, поймала себя на мысли о матери, Джейн и Эмили и не смогла сдержать слез. Загляденье.

Однажды в 1996 году, когда я приехала в гости в Сан-Франциско, мы с матерью вновь оказались в нашем любимом прибежище — кинотеатре «Опера Плаза» на авеню Ван Несс — на показе фильма, о котором мы не знали ничего, кроме того, что это была «черная комедия» под названием «Шоссе». Фильм начинается с того, что героиня Риз Уизерспун, молодая девица с характером, угоняет машину и сбегает из своей неблагополучной семьи. Ее машина ломается на калифорнийском шоссе, и прилично выглядящий яппи в исполнении Кифера Сазерленда предлагает свою помощь. Она садится к нему в машину, они разговаривают о том и о сем, но дело принимает опасный оборот, когда он сообщает ей, что хочет изнасиловать ее труп. Она понимает, что перед ней не кто иной, как «Убийца с I-5»[10], который собирается сделать ее своей следующей жертвой.

Уже через десять минут после начала фильма мне стало ясно, что нам пора собирать вещички. Но пока мы собирались, сюжет сделал очередной поворот. Уизерспун достает пистолет своего парня и завладевает ситуацией. Она спрашивает Сазерленда, принимает ли он Христа как своего личного спасителя, и несколько раз стреляет ему в шею. Потом блюет, пересаживается за руль и оставляет его умирать на обочине.

Вряд ли он и в самом деле умирает, но, честно говоря, я почти не помню, что было дальше. Но я хорошо помню то мгновение в маленьком темном кинозале, когда Уизерспун вот-вот достанет пистолет, а мы вот-вот двинемся к выходу, и мать наклоняется ко мне с шепотом: Давай посидим еще минутку — может, на этот раз будет иначе.

Американское табу

За несколько месяцев до суда мне приходит имейл от продюсера телепередачи «48 часов», в котором он обращается ко мне «миссис Нельсон», невольно напоминая об имени, которое носила моя мать (правда, недолго) много лет назад. В письме продюсер выражает надежду на продолжение сотрудничества и уверенность в том, что наша семейная «история борьбы и надежды» очень актуальна для их аудитории.

Я размышляю над этой фразой какое-то время. Интересно, кажется ли ему, что моя семья могла бы напечатать портрет Джейн и слоган «Не забудем никогда» на футболках, как это делают некоторые семьи из тех, что я видела в подобных передачах. Интересно, читал ли он статью в «Детройт фри пресс» от декабря 2004 года, в которой мой дед говорит, что возвращаться к расследованию дела Джейн всё равно что «ковырять струп». Интересно, что бы он подумал, если бы знал, что на вопрос Хиллера о его впечатлениях от январских слушаний мой дед ответил: «Скучно».

Я соглашаюсь встретиться с продюсером за ужином в ресторане в Верхнем Вест-Сайде.

* * *

Накануне нашей встречи я засиживаюсь допоздна, изучая сайт «48 часов». Я узнаю, что раньше эта передача специализировалась на «очерках для широкой публики» разной степени социальной значимости: как устроена международная торговля сексом, что будет, если питаться только сэндвичами из «Сабвея», чем опасна операция по шунтированию желудка. Но когда рейтинги журналистских расследований рухнули, а рейтинги криминальных передач поползли вверх, «48 часов» переобулись. Иногда они предпринимают попытки затронуть в рамках рубрики «загадочное убийство» более глубокие темы — например, недавний выпуск с участием Элейн Пейджелс[11] замахнулся на вопрос «Кто убил Иисуса?».

Я прокручиваю длинный список названий выпусков и чувствую, как начинаю падать духом. Множество из них, под наводящими панику заголовками «Где малышка Сабрина?», «Где Молли?», «Где миссис Марч?», посвящены пропавшим без вести или убитым девочкам и женщинам. Другие освещают резонансные дела: «Джонбенет: ДНК-анализ исключил вину родителей»[12], «Неужели Эмбер всё еще любит Скотта? Ее отец говорит, что она не может его забыть»[13]. Есть еще те, что претендуют на поэтичность: «Темная сторона округа Меса: Правда ли, что Майкл Благг убил свою жену и дочь?». Я пытаюсь прикинуть, какое название они придумают для выпуска о Джейн, но ничего не приходит мне в голову.

Я замечаю продюсера у входа в ресторан на углу Бродвея, он болтает с университетскими приятелями, на вид — недавними выпускниками. Я удивлена: я представляла себе ужин с холеным патрицием, видавшим виды ветераном телебизнеса. Он, похоже, тоже удивлен: когда мы садимся за столик, он говорит, что я выгляжу слишком молодо для профессора и что он поверить не может, что я не замужем. Ума не приложу, с чего он взял обратное.

Мы встречаемся ранним вечером, потому что на следующее утро ему нужно вылетать в Лос-Анджелес снимать репортаж о суде над Майклом Джексоном, которого обвиняют в совращении несовершеннолетнего. Майкл Джексон не очень меня интересует, но я стараюсь поддержать светскую беседу о других известных судебных процессах. Например, о Гэри Гилморе и романе Нормана Мейлера «Песнь палача»[14]. Он говорит, что не слышал о Нормане Мейлере, но постарается поискать. Он заказывает бутылку совиньон блан и выглядит сбитым с толку, когда ее приносят. Я думал, что заказал нам красное, — пожимает он плечами, наливая.

За вином он спрашивает, чувствовала ли я, что установила ментальную связь со своей тетей, когда писала «Джейн». Нет, отвечаю я. Он разочарован. Я пытаюсь объяснить, что «Джейн» про идентификацию, а не про слияние. Что я ее даже не застала. Что в книге я не пытаюсь говорить от ее лица, но, скорее, даю ей высказаться самой через дневниковые записи. И что, хотя я и попыталась представить ее смерть, на самом деле невозможно узнать, через что она прошла — не только потому, что я не знаю наверняка, что случилось с ней в ту ночь, но и потому, что никто не может влезть в чужую шкуру. И что ни один живой человек не может рассказать другому, как это — умирать.