Сенсация, сенсация! Первым номером последних новостей шли красочные сообщения о неожиданном расколе движения «Патриот».

На экране телевизора «Сони» в превосходном качестве изображения появился стройный, хотя и немолодой, но весьма привлекательный для стремящихся к истинной мужской любви особей обоего пола вождь движения «Патриот». Появился он на ступенях Дома культуры.

Оператор, снявший эффектный общий план, когда к вождю со всех сторон, как гончие на сдавшегося волка, ринулась стая озверевших представителей средств массовой информации с камерами, микрофонами, диктофонами, сам тоже сумел пробиться в первые ряды, и следующий крупный план отчетливо фиксировал и личико вождя, и микрофон телекомпании оператора, который совал герою дня коллега-репортер.

Их компания выиграла соревнование: коллега-репортер и здесь всех опередил, первым задав вопрос:

— Господин Марков, какова причина столь спешного и конфиденциального созыва съезда движения «Патриот»?

— Не съезда, а конференции, — будто бы машинально, а на самом деле давая себе возможность подумать над ответом, поправил репортера Марков.

— Но ведь и у конференции была цель?

Марков улыбнулся обаятельно, отечески:

— Безусловно. И цель эта — окончательная консолидация движения.

— Но вышло-то все наоборот: раскол! — ликующе возразил репортер.

— О каком расколе вы говорите? — недоуменно поинтересовался Марков.

— Как о каком? Ваши оба заместителя только что покинули движение!

— Раскол! — Вождь снова улыбнулся. Но на этот раз недобро. — О каком расколе вы говорите? Движение освободилось от балласта — и только.

— Один из этого, как вы говорите, балласта — генерал Насонов считает ваше движение недееспособным, назвал его закоснелым и лоскутным.

Марков обвел журналистов озаренным взором и гордо изрек:

— С одним определением я согласен. Да, лоскутное! Потому что в нашем движении представлены все слои населения нашей России! Да, лоскутное! Потому что оно общенародное!

Здесь инициативу перехватил журналист конкурирующей компании. Его микрофон отодвинул микрофон первопроходца:

— А что об этом думают ваши оппоненты?

— Спросите у них, — посоветовал Марков.

— Мы не можем их найти.

— Скорее всего, им нечего сказать, — торжествующе отметил Марков. — Видимо, они, воспользовавшись услугами своего соратника, а точнее, сообщника, бывшего начальника службы безопасности движения, Веремеева, как тати в ночи, сбежали через черный ход.

…Генерал поднялся с кресла, выключил телевизор и, обернувшись, глянул на самого молодого профессора, сидевшего в соседнем кресле у журнального столика, за которым вечерне выпивали. Слегка.

— Он держится королем, Ваня.

— А что ему остается делать? — философски заметил Гордеев, раскручивая в толстом стакане солнечную жидкость. Генерал сел, взял свой стакан, отхлебнул вполглотка — по-европейски, спросил и у Ивана, и у себя:

— Мы правильно сделали, что тайно смылись?

— Правильно, — твердо ответил Иван.

— Мы смылись, понимаешь? Смылись! Весьма легко теперь нас объявить трусами, интриганами, людьми, которым нечего сказать.

— Теперь, — почти согласился Иван. — Теперь. Но потом, Леша, появится потом. Мы не должны сейчас выкладываться в дешевой перебранке. Будет время высказаться аргументированно и серьезно.

— Когда?

— Завтра у меня в институте соберем ребяток и решим когда. Я уже дал им тезисы для разработки широкой программы, и они за ночь — им в охотку — это сделают. Да и кое-что подкинуть могут: они ребята головастые, и им все на свежака интересно. Меня беспокоит другое: в связи с последним скандалом забыт предпоследний и педераст вновь стал сугубо идейным борцом.

— Вот тут-то ты и прокалываешься, интеллигент хренов! — ласково схамил Алексей. — Как военный скажу тебе: хуже нет, когда забывают про мину, которую не разминировали. Она взрывается в самый неподходящий момент.

— Но он уже преодолел минное поле, Леша.

— А что мешает нам перенести эту мину на поле, по которому ему еще предстоит идти?

— Никто и ничто нам не мешает перенести эту мину, Леша. — Иван допил что было на донышке, встал, включил телевизор и пультом дистанционного управления стал гонять программы. Мелькали зубные пасты, памперсы, дезодоранты, йогурты, автомобили. И вот опять он, вождь.

— Егор Тимофеевич! — ласково окликнул его бородатый журналист, видимо, из симпатизирующих. — Вы сейчас сказали, что гордитесь своей лоскутностью. Но, извините, лоскуты — это отдельные тряпки, куски, которые почти невозможно в связи с их разноцветьем собрать в единое целое.

Марков покровительственно улыбнулся. В третий раз.

— Вы когда-нибудь видели лоскутные одеяла, которые в деревнях шьют простые русские бабы? Эти одеяла красивы и, не ветшая, служат своим хозяевам многие и многие годы. Я думаю, что наше лоскутное одеяло, сшитое любовью к родине, еще послужит России.

На экране уже был очередной тайфун. Гордеев сменил картинку на экране: Чак Норрис бил копытом злодея в живот.

— Леша, ты его крепко выручил своим лоскутным одеялом, — засмеялся Иван, — Он им еще долго-долго прикрываться будет.

— Но голую свою педерастическую жопу все равно не прикроет, — оправдываясь за убедительную формулировку, подаренную непримиримому конкуренту, пробурчал генерал. — Кроме этого пресловутого одеяла, у него ничего нет.

— У него есть деньги, — тоскливо вздохнул Иван. — А у нас их нет.

В каминном зале тоже смотрели Маркова. В итоговых новостях. Двое смотрели. И не поймешь, кто из них хозяин. В отглаженных костюмах, в белоснежных сорочках, в сверкающих башмаках и при галстуках, они сидели в сафьяновых креслах и, отвернувшись от огня, снисходительно поглядывали на экран телевизора. Когда Марков удачно отстрелялся с лоскутным одеялом, старший (по возрасту) выключил телевизор и повернулся к камину. Гладкий, ухоженный, со значительным, несколько грустноватым лицом, он хорошо выглядел, но не так хорошо, чтобы не выдать свои шестьдесят.

Второму было вокруг сорока. Худ, жилист, спортивен. Он тоже глянул на огонь и спросил, чтобы начать разговор:

— А зачем вы летом камин разжигаете, Юрий Егорович?

Юрий Егорович объяснил снисходительно:

— Камин разжигают не для тепла, дорогой Иван Вадимович. Камин — это огонь в доме, живой огонь, который позволяет почувствовать вечность. Я люблю смотреть на огонь.

— Ну если так, — протянул спортсмен Иван. — Да, все наши дела в сравнении с вечностью — суета сует.