Перед офисом таможни на дороге, где мы припарковали автомобили, два офицера с фонариками обыскивали машины перед нами. Они проверяли дно, смотрели под ковриками, шарили за сиденьями, обыскали весь багажник, прутом пошерудили в баке и искали в подголовниках. В государстве со слабой валютой и скудным импортом контрабанда была очень выгодным делом.

Мы ждали очереди около двадцати минут. Почти у всех впереди стоящих были проблемы – у половины из них что-то конфисковали, а половине пришлось платить налог. Все это были какие-то мелкие нарушения, типа банки фруктов из Марокко или нового одеяла, сделанного не в Египте. Что же случится, если у нас найдут пистолет, бурбон и незадекларированные наличные? Ночь была жаркой, и потели мы знатно.

К счастью для нас, для таможенников это была тяжелая ночь. Было поздно, мы были последними в очереди, и уставший офицер не был столь внимателен. Мне кажется, он просто не хотел рыться в двух загруженных машинах и трейлерах, но диалог с ним убедил меня в том, что он думал, что американцы настолько богаты, что им не нужно никакой контрабанды. Он выдал нам несколько временных египетских удостоверений и закрыл офис.

Стив решил найти более подходящее место для пистолета, быстро поменял незадекларированные доллары и удивил команду, выпив весь бурбон. Я еще немного понервничал, а потом глубоко вздохнул: чтобы быть контрабандистом, вам нужно иметь не нервы, а стальные канаты.

Наступило ясное, сухое утро, и на выбеленное безоблачное небо вышло солнце. Средиземное море приветствовало нас голубыми волнами. Мы со Стивом не смогли удержаться – и помчались купаться, и даже Ману стряхнул с себя утреннее оцепенение и последовал за нами. Теплое, пенистое море обнимало нас, смывая грязь и пот прошлых дней, укачивая, утешая, унося в другой мир. С безоблачного потолка неба до чистых глубин бездонного моря воцарились красота и спокойствие. Мы были в полном согласии с природой – три крошечных пятнышка в дружелюбной бесконечности моря.

Перед тем как продолжать путь, мы отправились на британское кладбище времен Второй мировой недалеко от Саллума – огромный песчаный прямоугольник, покрытый тысячами простых надгробных камней, среди которых иногда пробивалось дерево или цветущий куст – результат неустанной заботы. За стенами не было ни деревьев, ни цветов, лишь мертвые пески. Могильщик пояснил, что за кладбищем следила комиссия по памятникам англо-египетской войне[5], как и за десятками других кладбищ, усыпавших североафриканскую пустыню от Триполи до Тобрука, и за большим захоронением в Эль-Аламейне. Там лежали останки 35 000 солдат Содружества, умерших, сражаясь с пустынной лисицей, пока Эрвин Роммель шел по Африке по направлению к Суэцу, пытаясь пересечься где-нибудь в Индии с японцами и завоевать мир. Поворот должен был произойти в Эль-Аламейне. Результаты лежали здесь, в Саллуме[6].

Мы прошли по аккуратным рядам одинаковых камней, сияющих белым в полуденном солнце. Здесь лежали водители и солдаты, пилоты и артиллеристы, рядовые и сержанты, канадцы и южноафриканцы. Все они приехали из далеких краев, чтобы лечь в этой негостеприимной земле. Мы прочитали надписи.

Ветер стонал над бесплодными холмами среди могил, встречая море. Вечное Средиземное море играло похоронный марш на клавишах побережья. Солнце спускалось все ниже и ниже в пустые земли. «Для храбреца вся земля – родина».

Мы склонили головы и в тишине пошли к воротам. Я посмотрел на последние надгробные камни и подумал о тех, кто любил этих мужчин, но никогда не видел места их упокоения. «В чужой земле лежит он, не уготован ему бесконечный отдых под родным небом».

Мы ушли с кладбища и стояли, смотря на дальние холмы, на шуршащие пески, на бесплодную землю. Лучи солнца лежали на дальней стороне горы, направляясь к закату. Ветер подхватывал жалобы природы, пока мы ехали к востоку, к Александрии. «Он отдал то, что важнее всего, – свою жизнь».

К следующему утру дорога превратилась в пыточную из белого гравия среди белизны пустыни. В один из самых жутких моментов явились, как призраки, около 60 феллахов[7] – в белых одеяниях, в тюрбанах, с запыленными лицами, – привязанные к своему бесконечному труду, склонившиеся над дорогой. Им тяжело живется – без тракторов, грейдеров или буров приходится атаковать камень. Сложно делать это только руками и примитивными инструментами, разбивать камни долотом, крушить их молотком, увозить валуны на спине, потея на жаре, – но эти потомки строителей пирамид живы, несмотря на все трудности.

В девяти милях к востоку от Эль-Аламейна дорога повернула ближе к морю. Мы остановились и погрузились в бледную воду, смывая с себя жаркую пыль египетской пустыни и ледяную пыль кладбищ. Вскоре мы направились к Александрии, жемчужине Средиземноморья.

Нет в мире такого города, как Александрия, и мир должен быть за это благодарен. Это настоящий Кони-Айленд, полный веселых мошенников, карнавал приветливых жуликов, собрание отсидевших. Ни одна метафора не может полностью показать беззаботную чувственность и криминальный дух города. Но звание жемчужины, пожалуй, осталось для города в прошлом.

Когда мы ехали по пригородам Александрии, город казался скрытым дымкой, со стальными мельницами и бетонными растениями в центре жилых секций. Прогнившие дома стояли за вырытыми в холмах пещерами, в которых тоже жили люди. Это была мешанина проводов, рельсов, уличных торговцев, сохнущего белья, дымовых труб, песка, грязных переулков, бесконечного шума и тысяч беспризорников.

Дети заметили нас, как только мы подошли к городу. Тут же они прыгнули на жесткую крышу одного трейлера, забрались на полотняные крыши машин, залезли на подножки, заползли на борта и пробовали просунуть руки в любую дырку, выпрашивая бакшиш и забирая все, что им хотелось. Как только мы их согнали, они снова вернулись, но уже с кусками овечьего дерьма, и стали хохотать, увидев, как мы улепетываем.

Чем ближе мы были к центру Александрии, тем старше становились нападающие. Их оружием было слово, а интересы были куда более продвинутыми, чем просто катание на трейлере.