случае не пытаюсь убедить вас, что в адвентистской Церкви нет расовых проблем. У нас есть как открытые, так и скрытые проявления расизма. В частности, в адвентистской миссионерской деятельности просматривается систематическое пренебрежение к афроамериканцам и выходцам из Мексики. Не нужно думать, что если в Церковь вливается большое число темнокожих и испаноговорящих, значит, с благовестием среди этих групп населения у нас все в порядке. На самом деле мы не замечаем, что рядом с нами еще очень много не охваченных проповедью групп. Не так уж трудно «снимать сливки» в лице тех, кто с готовностью принимает нашу весть. Но при этом мы совершенно забываем о больших сегментах аудитории, которые нас не слышат.

Когда речь заходит о слабом отклике на нашу проповедь, то дело здесь не в расовой принадлежности людей, а в том, насколько долго они живут в западных странах. Ни в одной из развитых стран — и уж конечно, ни в одной исламской стране — нам не удается донести евангельскую весть до людей, принадлежащих к главенствующей культуре. В этих регионах принимают крещение в основном недавние переселенцы.

Когда я поделился этими мыслями с группой адвентистских пасторов из Южной Англии, выходцев из Вест–Индии, один из них заявил: «Зачем же нам тратить время на тех, кому донести нашу весть почти невозможно? Тем более что у нас его и так немного. Давайте посвятим наше время и наши деньги людям, открытым для нашей вести. Если коренное население закрыто для Евангелия, это не наша проблема».

Этими словами он, безусловно, выразил мнение многих британских пасторов и рядовых членов церкви родом из Вест–Индии. Однако озвученный им подход по крайней мере недальновиден.

Я ответил ему так: «А разве вам не безразлично, останутся или нет в церкви ваши дети и внуки? Я, будучи американцем немецкого происхождения, знаю, что ваши дети и внуки будут коренными британцами; они уже не будут чувствовать себя иммигрантами. Если церковь не научится благовествовать коренным британцам, она не сумеет заинтересовать и ваших детей тоже».

Вот тут–то и начался настоящий разговор. Слово взял один пастор–англичанин: «Одного не пойму: когда адвентистская Церковь впервые появилась в Великобритании, ближе к концу девятнадцатого века, она была вполне созвучна основной массе англичан. Иначе у нас сейчас в церкви вообще не было бы коренных британцев. Что же изменилось с того времени?»

Этот вопрос произвел на меня какое–то магическое действие. Я вдруг ясно увидел то, чего раньше не замечал или не мог связать. Спустя мгновение я увидел могущественную руку Божью там, где увидеть ее совсем не рассчитывал. Моя поездка в Великобританию стала ключом к открывшейся мне новой перспективе, причем я увидел в новом свете не столько ситуацию в Великобритании, сколько в Северной Америке.

Свой ответ этому пастору–англичанину я приведу в более развернутом виде в следующей главе. В нем я попытался раскрыть, как именно, по моему мнению, Бог вел нас вплоть до сегодняшнего момента и почему адвентизм, некогда столь успешный в западном мире, сегодня стал так сильно буксовать. Лично для меня следующая глава все объясняет.

ГЛАВА 4

Как люди относятся к истине

Каждые несколько сотен лет мир переживает кардинальные перемены, которые мы привыкли называть «сдвигами парадигмы». За какие–то несколько десятилетий общество как будто полностью перестраивается. Меняется мировоззрение, преображаются общественные и политические структуры, у людей появляются новые ценности, отличные от того, что ценило предыдущее поколение. Меняются представления людей о мире, в котором они живут. На смену старшему поколению приходит новое, и за этот сравнительно короткий срок общество входит в совершенно новый мир. Люди, родившиеся в этом новом мире, не могут даже представить себе, каким был мир во времена их бабушек и дедушек. Им даже своих родителей и то не просто понять.

Именно такой сдвиг парадигмы мы сейчас переживаем. Это переход от модернизма к постмодернизму. Некоторые социологи считают даже, что этот сдвиг только начался и что постмодернистский мир еще не принял свои окончательные очертания. Постмодернизм еще не стал каким–то устоявшимся мировоззрением или культурным явлением. Но у нас уже достаточно знаний о нем, чтобы попытаться оценить воздействие этих перемен на Церковь и ее миссию. Наверное, лучше всего будет начать с обзора предыдущих коренных преобразований, имевших место за последнюю тысячу лет.

Подобная «краткая история религиозной мысли», как правило, рискует быть слишком поверхностной, однако в данном случае она даст нам возможность составить общее представление о ключевых переменах, под влиянием которых сформировался наш сегодняшний мир. В течение последних десяти–пятнадцати лет Евангелие стало сталкиваться с совершенно новым контекстом. Основной вопрос, который будет направлять нас в нашем обзоре религиозной мысли, можно выразить следующим образом: «Как именно люди решают, что истинно, а что — нет? Как они определяют для себя, что есть истина?» За последние пятьсот лет ответ на этот вопрос претерпел целый ряд серьезных изменений.

Средневековье

В Средние века истина считалась достоянием привилегированных групп. Другими словами, обычный человек с улицы даже и не пытался доискиваться, что истинно, а что — нет. Простые люди не имели доступа к источникам знаний, да и не стремились к этому. Они верили, что истиной располагает только священство, или церковь. Так что, если у средневекового человека появлялось желание узнать истину, он шел к священнику. Он верил: как священник скажет, так оно и есть.

Людям и в голову не приходило ставить под сомнение то, чему учит церковь. Скажем, во время крестовых походов народ был готов убивать и умирать за «истину» в том виде, в каком ее провозгласили им священнослужители. Церковные вожди, можно сказать, имели «привилегированный» доступ к истине. Такова, якобы, была Божья воля, чтобы люди, которых Он предопределил в духовные вожди, обладали истиной и по мере необходимости передавали ее народу.

Подобные же настроения бытовали и в отношении политической власти. Народу внушали, что царям и знати лучше знать, как править страной. Простолюдинам в эти сферы был путь заказан. Считалось, что их дело — не рассуждать, а исполнять, пусть даже ценой собственной жизни.

А если человек, живший в Средневековье, обращался к двум или нескольким священникам и получал на свой вопрос разноречивые ответы? А такое вполне могло произойти. Что тогда? Не беспокойтесь. Система была устроена так, чтобы быстро улаживать подобного рода недоразумения. Если священники не могли прийти к единому мнению, последней инстанцией становился епископ. Он определял, что истинно, а что ложно. А если и епископ не мог