мужчин, сбившись в кучу, курили на платформе. С Венгерской равнины на полустанок порывами ветра надувало мелкую землистую пыль, и Марица могла различить, как та кружится в воздухе.

Посреди платформы стоял Михай.

Солнце искрилось в серебряных прядях его волос. Его лицо раскраснелось от жары. Его рубашку и брюки было бы нелишне выгладить, поскольку в этот солнечный день бросались в глаза все их многочисленные складки и морщинки. С его запястья свисал золотой браслет, а толстые пальцы были покрыты пятнами от сигар. Подошвы его сапог были в древесной стружке, которая налипла на них с пола его любимой корчмы и со дна его фургона. Михай Кардош был влиятельным в округе представителем местной знати, хотя и выглядел лихачом, готовым в любой момент броситься догонять трамвай или сбежавшего мула. У него были обветренное лицо и развязные манеры.

В руке он держал букет цветов, сорванный для него станционным смотрителем, который ухаживал за небольшой аккуратной клумбой рядом с вокзалом.

Когда Марица заметила Михая, паника, которая серенькой птичкой ненадолго поселилась у нее в сердце, выпорхнула наружу. Марица возродилась, к ней вернулась ее уверенность. Она почувствовала, что теперь с ней все было в порядке. Она стала прежней: энергичной, напористой, полной планов. Тщеславной.

Она желала бы, чтобы многие стали свидетелями ее триумфального возвращения в родные пенаты: вот Марица Шенди, одетая в дорогой шелк, протягивает Михаю Кардошу руку для поцелуя, а вот Марица Шенди принимает от Михая Кардоша букет цветов.

Почти двадцать лет Марица непрестанно строила в голове картины о том, как она оказывает жителям Надьрева величайшую услугу своим возвращением. Для нее было большим разочарованием, что поезд не мог доставить ее прямо в центр деревни, чтобы она сошла непосредственно на главной площади. Что ж, этому торжественному моменту придется подождать.

Лишь спустя какое-то время Марица заметила, что рядом с Михаем кто-то стоял. Еще через мгновенье она поняла, кто это. Для этого ей пришлось сосредоточиться в той атмосфере хаоса, которая заполнили ее купе, поскольку пассажиры активно и шумно передавали прямо через окна чемоданы своим родственникам, собравшимся внизу. Марица уставилась на этого человека сквозь грязное оконное стекло, лихорадочно оценивая ситуацию.

Его тонкие, как спички, ноги подкашивались от напряжения. Спина была кривой, как дуга конской упряжи. Он согнулся буквально напополам, и ему пришлось усиленно задирать голову, чтобы видеть, что происходит вокруг. Из-за этого он выглядел душевнобольным. Он был костляв, как скелет, и Марице казалось, что он может в любую минуту переломиться от сильного ветра.

Возможно, она даже не узнала бы этого человека, так как могла по пальцам одной руки пересчитать, сколько раз видела его за последние двадцать лет. Но у него были бледно-голубые глаза и песочно-светлые волосы своего отца – безошибочные черты мужчин рода Ковачей.

Марица спустилась на платформу. В чистом небе Венгерской равнины не было и следа от городского угольного смога. Ей прямо в лицо дул весенний ветерок, взметая вихри пыли вокруг нее. Она двинулась в этой пылевой завесе к Михаю, который приветствовал ее поцелуем в обе щеки.

Рядом с ним стоял Шандор-младший. Его дыхание было хриплым, и каждый глубокий вдох, который он пытался сделать, заставлял его откашливаться и отплевываться. Его кожа выглядела желтушной, волосы были жидкими и сухими. От него исходил слабый запах разложения, который Марица не могла не почувствовать. Она наклонилась ровно настолько, чтобы коротко и холодно поцеловать сына в обе щеки, а затем резко отшатнулась. Она всегда сожалела, что умер ее первый ребенок, а не этот.

Марица не знала о состоянии Шандора-младшего, когда уезжала из Надьрева, потому что к тому времени явных симптомов болезни у него еще не проявилось. Но, когда ему исполнилось восемь лет, его бабушка с дедушкой получили диагноз от специалиста в Будапеште: Шандор-младший родился с сифилисом, переданным ему внутриутробно Марицей, которая являлась бессимптомным носителем. С тех пор эта неизлечимая болезнь прогрессировала, постепенно пожирая его мышцы и нервы и причиняя ему все более сильные боли.

Шандору-младшему вообще не следовало рождаться, подумала Марица. Она взяла Михая под руку и выхватила у него букет, когда он протянул его ей. Она не могла приложить ума, зачем Михай привел Шандора-младшего на вокзал.

Михай взял из багажного отделения ее сундук, и все трое сели на паром, чтобы отправиться в Надьрев. Паромное сообщение Чонград – Сольнок (туда и обратно) действовало два раза в день, с весны по осень. Зимой, когда Тиса замерзала, реку можно было перейти пешком.

Двигатель парома работал так громко, что Марице приходилось кричать Михаю, чтобы тот услышал ее. Когда паром, покинув Нойбург, завернул за изгиб Тисы в сторону Надьрева, двигатель зарокотал еще сильнее. Марица чувствовала, что может сорвать голос от крика. Кроме того, она задыхалась от порывов ветра, усилившихся после того, как паром набрал скорость. От сильной вибрации на палубе у Марицы онемели ноги, она едва могла ощущать их. В результате той же вибрации ее руки неудержимо тряслись, и нежные лепестки цветов в ее букете вскоре опали от этой дрожи. Михай стоял рядом с ней, совершенно невозмутимый.

Марица знала Михая всю свою жизнь. Ей было всего девять лет, когда ему исполнилось девятнадцать, но она постоянно слышала истории о его личной жизни. Сколько она себя помнила, по деревне ходила масса таких историй. Все в деревне (а значит, и Марица тоже) знали, что Михай не отстанет от девушки, пока не заставит ее полюбить его, а для этого никогда не требовалось много усилий.

Ее собственный роман с Михаем начался всего несколько недель назад. Она тогда получила от него первое письмо, в котором он написал, что его жена недавно умерла. Далее он сообщил, что намеревался приехать в Будапешт по делам. Не мог ли он встретиться с ней? Письмо пришло как раз в нужное время.

Приближаясь к берегу, паром замедлил ход. Затем капитан заглушил двигатель, чтобы паром своим ходом преодолел последние несколько метров до берега, после чего помощники капитана пришвартовали его к причалу.

Марица сошла на берег и с трудом поднялась по крутому мокрому склону, стараясь ступать как можно осторожнее, чтобы не запачкать свое дорогое шелковое платье. Добравшись до вершины прибрежного холма, она на мгновение остановилась, пока еще не совсем уверенная в незыблемости своего счастья, но тем не менее не утратившая присутствия духа, и принялась осмысливать происходящее.

Песни речных сверчков[5] и перестук дятлов были ей так же знакомы, как и мягкий аромат сосны, который она сейчас