возможность остановить это расточительство путем всеобщей коллективизации становится не только все более возможной, но и настоятельной. У них нет иллюзий относительно образования и освобождения, необходимых для достижения этой цели. Они движимы не столько моральными побуждениями, сентиментальной жалостью, достойными восхищения, но тщетными, сколько сильной интеллектуальной рассерженностью на жизнь в дурацкой и разрушительной системе. Они революционеры не потому, что нынешний образ жизни – суровый и тиранический, а потому, что он сверху донизу крайне глуп.

Но на пути социалистического продвижения к коллективизации и к научному поиску облика компетентной руководящей организации мировыми делами вклинивается неуклюжая инициатива марксизма с его догмой классовой войны, которая сделала больше для искажения и стерилизации человеческой доброй воли, чем любое другое неправильное представление о реальности, когда-либо сводившее на нет человеческие усилия.

Маркс смотрел на мир сквозь туман огромного честолюбия. Он был погружен в современные ему идеологии и потому разделял преобладающее социалистическое стремление к коллективизации. Но пока его более здравомыслящие современники размышляли над средствами и результатами, он перескочил от очень несовершенного понимания тред-юнионистского движения в Англии к самым диким обобщениям о социальном процессе. Он изобрел и противопоставил два фантома. Одним из них был Капиталистический строй, другим – Пролетарский.

На земле никогда не было ничего, что можно было бы по праву назвать Капиталистической СИСТЕМОЙ. В мире со всей очевидностью наблюдалось полное отсутствие системы. Социалисты видели свой путь в том, чтобы открыть и утвердить мировую систему.

Имущие нашей эпохи были и остаются фантастически разнородным скопищем тех, кто унаследовал или получил свои власть и влияние самыми разнообразными средствами и методами. У них не было и нет ничего даже от межродовой социальной солидарности феодальной аристократии или индийской касты. Но Маркс, вглядываясь скорей в глубины своего сознания, чем в какую-либо конкретную реальность, развил и поставил справа свою чудовищную «Систему». Затем ровно напротив нее, слева, все так же пристально вглядываясь в тот же вакуум, он поставил открытых им пролетариев, неуклонно эксплуатируемых и становящихся классово сознательными. В реальности пролетарии были так же бесконечно разнообразны, как и люди на вершине жизни; в реальности, но не в сознании коммунистического провидца. Там они быстро консолидировались.

Вот так, пока другие трудились над гигантской проблемой коллективизации, Маркс нашел свой почти детский по простоте рецепт. Нужно только объяснить рабочим, что их грабит и порабощает порочная «Капиталистическая система», придуманная «буржуазией». Им нужно только «объединиться»; им «нечего терять, кроме своих цепей». Порочная капиталистическая система должна была быть свергнута, с ликвидацией, в роде возмездия, «капиталистов» вообще и «буржуазии» в частности. И тогда наступит тысячелетие под исключительным контролем рабочих, который Ленин позже сжато и сверх-теологически загадочно назвал «диктатурой пролетариата». Пролетариям не нужно ничему учиться, ничего планировать; они правы и добры от природы; они просто «возьмут верх». Бесконечно разнообразная зависть, ненависть и возмущение неимущих должны слиться в могучее творческое движение. Вся добродетель – в них; все зло – в тех, кто их превзошел. Одно хорошо было в этой новой доктрине классовой войны: она прививала рабочим столь необходимое чувство братства, но она же уравновешивала его отрицанием – внушением классовой ненависти. Так началась великая пропаганда классовой войны с чудовищными передергиваниями очевидных фактов. Коллективизацию не придется организовывать: она возникнет волшебным образом, когда инкуб Капитализма и эти раздражающие нас преуспевшие люди будут отторгнуты от великой пролетарской души.

Маркс был человеком неспособным в денежных делах, вечно преследуемым просроченными счетами. Более того, он питал нелепую тягу к аристократии. Следствием было то, что он мечтал о прекрасной жизни Средневековья, как будто он был еще одним Бэллоком[12], и сосредоточил свою враждебность на «буржуазии», которую он сделал ответственной за все те великие разрушительные силы в человеческом обществе, которые мы рассмотрели. Лорд Бэкон[13], Карл Второй[14] и Королевское общество[15], такие люди, как, например, Кавендиш[16], Джоуль[17] и Уатт[18], – все стали «буржуазией» в его воспаленном воображении. «В течение своего почти столетнего правления, – писал он в «Коммунистическом манифесте», – буржуазия создала более мощные, более грандиозные производственные силы, чем все предыдущие поколения, вместе взятые. Какие более ранние поколения имели хотя бы отдаленное представление о том, что такие производительные силы дремлют в утробе закрепощенного труда?»

«Утробы объединенного труда»! (Боже, что за фраза!) Промышленная революция, которая была следствием механической революции, рассматривается как ее причина. Можно ли еще более запутать факты?

И еще: «…буржуазный строй уже не в состоянии справиться с тем изобилием богатства, которое он создает. Как буржуазия преодолевает эти кризисы? С одной стороны, принудительным уничтожением некоторого количества производительных сил, с другой – завоеванием новых рынков и более основательной эксплуатацией старых. С какими результатами? Это приводит к тому, что открывается путь к более широким и более катастрофическим кризисам и что способность предотвращать такие кризисы уменьшается.

Оружие (ОРУЖИЕ! Как этот оседлый господин с огромной бородой обожал военные образы!), с помощью которого буржуазия свергла феодализм, теперь обращено против самой буржуазии.

Но буржуазия не только выковала оружие, которое убьет ее, но и породила людей, которые будут использовать это оружие, – современных рабочих, пролетариев.

И вот они вам, с серпом и молотом в руках, с выпяченной грудью, гордые, величественные, повелительные, в Манифесте. Но пойдите и сами поищите их на улицах. Поезжайте и посмотрите на них в России.

Даже для 1848 года это не интеллектуальный социальный анализ. Это излияние человека с определенным видением, некритичного к собственным подсознательным предрассудкам, но достаточно проницательного, чтобы понять, насколько велика движущая сила ненависти и комплекса неполноценности. Достаточно проницательный, чтобы использовать ненависть, и достаточно полный горечи, чтобы ненавидеть. Просто прочтите Коммунистический Манифест и подумайте, кто мог бы разделить эту ненависть или даже полностью взять на вооружение, если бы Маркс не был сыном раввина. Поставьте «евреи» вместо буржуазии, и Манифест предстанет чисто нацистским учением разлива 1933–1938 годов.

Разобранная таким образом до самой сути первичная ложность марксистских положений очевидна. Но одна из странных общих слабостей человеческого ума состоит в том, чтобы быть некритичным к первичным положениям и препятствовать любому исследованию их обоснованности, развивая вторичное, топя в технических деталях и общепринятых формулах. Большинство наших систем верований покоится на прогнивших основах, и в основном эти основы провозглашаются священными, чтобы уберечь их от покушений. Они становятся догмами в своего рода святая святых. Сказать: «Но это же чепуха!» – до ужаса невежливо. Защитники всех догматических религий впадают в ярость и негодование, когда кто-нибудь касается абсурдности их основ. Особенно если кто-то смеется. Это богохульство.

Это уклонение