– Нет, – твердо ответил тот, – евреи против меня не пойдут.

– Хорошо, – сказал Белецкий. – Из дома пока никуда не удаляйтесь, я через час вам позвоню.

– Хоть и непривычно мне это, но придется. – Распутин недовольно закряхтел.

Белецкий приказал адъютанту – молодому жандармскому ротмистру с утонченными чертами лица – никого к нему не впускать, сел за стол, положил перед собой лист бумаги, взял ручку с тонким стальным пером и стал соображать, что же произошло после его разговора с Ржевским, – ему важно было высчитать все по дням и сделать прогноз на будущее: как будут развиваться события. Раскидав на бумаге «пасьянс», он отдельно выписал фамилии, в три столбца: один столбик – его сторонники, его, но не Распутина, эти люди могли относиться к «старцу» по-разному, и хорошо и плохо, другой столбик – его враги, его, но не Распутина, третий столбик – нейтральные люди. Потом составил еще два столбца – чисто распутинские: друзья «старца» и враги его.

«Интересно, можно ли все-таки переманить Ржевского на свою сторону? – задал себе вопрос Белецкий и тотчас ответил – сомнений на этот счет у него не было: – Вряд ли».

Белецкий понял, что после разговора с ним Ржевский сделал попытку выйти на «старца», но потом вдруг испугался чего-то, нырнул в кусты и затаился. Значит, что-то произошло. «Деньги перешибли деньги, – понял Белецкий, – просто в одной куче их оказалось больше, чем в другой».

Через десять минут Белецкий принял решение: дороги их с Хвостовым расходятся окончательно, Белецкий покатит в одну сторону, Хвостов пусть пылит в другую. Он позвонил Распутину:

– Ничего не бойтесь, Григорий Ефимович, но будьте осторожны.

Через неделю Ржевский отправился в Швецию. Место, «согласно купленному билету», досталось в роскошном купе, обитом синим плюшем, с бронзовыми светильниками и хрустальными зеркалами, с персональным умывальником и серыми шелковыми занавесками на тщательно вымытых окнах.

По дороге он пил. Он начал пить еще в Петрограде, когда поезд, готовый к отправлению, стоял у перрона в ожидал громкого колокольного удара, после которого можно было двигаться в путь. Ржевский пил до самого Белоострова – пограничной станции, после которой начиналась «воля» – западные земли, Финляндия, называвшаяся тогда Великим княжеством Финляндским, за Финляндией – Швеция, за Швецией – Норвегия…

В Белоострове Ржевский оделся потщательнее, глянул на себя в зеркало, расправил пальцами мешки, собравшиеся под глазами, и вышел из вагона на перрон. Грудь, ноздри, виски ему стиснуло морозом, северный секущий ветер мел по земле твердую крупку, швырял ее, будто песок, в глаза, вышибал слезы. Ржевский отвернулся от ветра, поднял бархатный воротник своего утепленного чиновничьего пальто и боком, чтобы в ноздри и рот не набило льдистой крупки, помчался в станционный буфет.

У входа в буфет стоял рослый, перетянутый скрипучими ремнями, с внимательным взглядом жандармский офицер в хорошо начищенных сапогах. Ржевский хотел было обойти его, но не сумел – то ли ослабшие от пьянства ноги подвели, то ли перед глазами все опрокинулось и поехало в сторону, то ли еще что-то произошло, – он уткнулся представительному жандарму в грудь, отскочил от него, будто от скалы, засек, что к щегольской шинели прикреплены новенькие серебряные погоны полковника, пробормотал смятенно:

– Извините, господин полковник!

Он ожидал, что в ответ последует снисходительная улыбка полковника, но тот, проявив потрясающую расторопность, надвинулся на Ржевского и что было силы ударил своим ярко надраенным сапогом по ботинку журналиста, придавил ногу, и Ржевский, не вынеся боли, от которой у него перед глазами задымился, покрылся красным туманом воздух, закричал. Полковник, глядя на него и одновременно – сквозь него, поинтересовался, сжав зубы:

– Какое право вы имеете повышать голос на представителя пограничных властей?

– Вы мне наступили на ногу, больно! – поморщился Ржевский.

– Ах, вы еще и недовольны моим вопросом! Это равносильно оказанию сопротивления…

– Полноте, – испугался Ржевский, – я полномочный представитель Красного Креста…

– Да хоть синего креста! Или белого, мне все равно. Пожалуйте в помещение жандармской службы.

– Мне туда не надо! Мне – в буфет!

– Прошу следовать за мной!

Штаб жандармской службы находился на втором этаже станционного здания. Ржевского мигом подняли наверх, потребовали паспорт и обыскали.

У бывшего журналиста от обиды даже задрожали губы.

– Как вы смеете? Я офицер, я воевал…

– Молчать! – тихо и внушительно произнес жандармский полковник – это был Тюфяев, один из лучших сотрудников охранки в России, беззаветно преданный Белецкому.

Белецкому нельзя было промахиваться, он вряд ли бы привлек к операции человека, которому не доверял как самому себе. А Тюфяеву он доверял всецело.

– Я еду в Финляндию по поручению министра внутренних дел, – наконец признался Ржевский. Этот аргумент он оставлял напоследок, думая, что он – неотбиваемый.

– А мне плевать, – спокойно отозвался на это Тюфяев. Он знал, что делал.

– По личному поручению, – попробовал насесть на полковника Ржевский.

– Я же сказал – плевать! Снять вещи этого… – Тюфяев мельком глянул в паспорт, который держал в руках, хотя мог в него и не заглядывать, фамилию Ржевского он запомнил намертво после звонка шефа. – Снять чемоданы с поезда! – приказал он двум жандармам, которые с шашками и громадными револьверами, оттягивающими кожаные ремни, стояли наготове у дверей. – В каком вагоне, в каком купе вы, сударь, едете? – вежливо поинтересовался он у Ржевского.

– Вы за это ответите, – пригрозил Ржевский.

– Конечно, отвечу, – согласился с ним полковник, усмехнулся едва приметно, – как же без этого?

Поезд ушел в Великое княжество Финляндское без Ржевского. Ржевского, кстати, многие современники называли довольно неуважительно Борькой – слишком уж много темных пятен было в его биографии: ведь он не только воевал, но и бывал в «местах не столь отдаленных» – сидел. Вскоре у него нашли письмо Хвостова к бывшему иеромонаху, составили, как и положено, протокол и отправили в Петроград к Белецкому.

Тот, получив пакет из Белоострова, довольно потер руки: схватку он выиграл, дни Хвостова сочтены.

За окном ярилась, бушевала метель, засыпала окна петроградских домов снегом, плотно запечатывала трубы – так, что печи задыхались от дыма, и дворники – безбородые татары, корячась, ругаясь по-русски с невероятным акцентом, ползали по крутым опасным крышам, пробираясь к трубам и руками выгребая из них плотный, черный, смешанный с сажей снег. Снег этот выглядел страшно – походил на пушечные ядра, принесшиеся в Питер с войны.

Распутину не было отбоя от женщин, к нему шли все – кухарки и графини, столбовые дворянки и безродные мещанки, домохозяйки и белошвейки, проститутки и слушательницы Бестужевских курсов, генеральши и жены простых солдат, отбывающие воинскую повинность в окопах, – Распутин никому не отказывал, всем предоставлял место в своей постели, старался в поте лица, кряхтел, напрягался, «изгоняя» из очередной бабенки «беса». А потом писал свои цидулки. Бабенкам же очень нравилось, когда из них «изгоняли бесов».

Единственная крепость, которую не смог взять Распутин, была Ольга Николаевна Батищева, и это выводило Распутина из себя, злило, он топал ногами, хрипел, ругался. Однажды он