– Это я умею – спать и ничего не слышать, – сказал Терентьев. – Можно, конечно, спать и все слышать, но это будет уже не сон.

Не напрасно филеры остались ночевать в распутинской квартире: утром в дом ворвались два небритых мужика в бобровых шапках, в шубах, отороченных тем же самым дорогим бобровым мехом – и волос такой же, и ость с подпушкой, и оттенок меха – все сходится, будто шкуру содрали с одного и того же зверя, хотя на каждого мужика ушло не меньше десяти бобров, – с заряженными ружьями в руках. Заревели дружно, в одну глотку, так, что в окне задзенькали стекла:

– Где тут наши лахудры? Вот с-суки, куда повадились бегать!

Секридов стремительно поднялся со своего диванчика, выдернул из-за пазухи крупный тяжелый браунинг.

– Кто такие?

– А ну, убери свою пукалку! – выступил вперед один из прибывших, постарше возрастом, солиднее, дохнул пьяно и выставил перед собой ствол ружья. – Я этих пукалок фронту поставил знаешь сколько? И не только пукалками занимаюсь, но и оружием посерьезнее!

Секридов понял, что перед ним находится один из заводчиков, работающих по военному ведомству, – с такими людьми надо быть поаккуратнее, они всесильны, – отступил чуть назад. Пробормотал смятенно:

– Да как сказать…

– Где моя лярва? – взревел старший, сдернул с головы шапку, обнажив голову с крупной блестящей лысиной.

– Нет здесь никого!

– А хозяин? Кто с хозяином спит?

– Григорий Ефимович? Он дома, но спит один!

– Врешь!

– Вот те крест! – перекрестился Секридов, скосил глаза в сторону: а где же его молчаливый напарник? Было бы хорошо, если бы он сообразил и вывел заночевавших здесь дамочек через черный ход из дома, тогда все рогоносцы останутся ни с чем.

Терентьева в прихожей не было – он все понял в первую же секунду и исчез стремительно и неприметно, едва в прихожей появились бобровые шапки.

«Молодец, мужик! – похвалил про себя Терентьева Секридов. – Червонец премии честно заработал – толково повел себя…»

– Зачем так грубо, господин хороший? – Секридов с досадою поморщился, сунул браунинг за пояс. Сунул так, чтобы было удобно хвататься за рукоять, если разъяренные гости вздумают стрелять. Секридов во всех случаях опережал их. – Не было здесь никого, господа хорошие! – обиженно проговорил Секридов. – Из женского пола – лишь одна прислуга. Да сегодня вечером, насколько я знаю, поездом из Тюмени должна прибыть супружница Григория Ефимовича. Прасковьей Федоровной ее величают.

– Гришка точно один ночевал?

– Вот те крест! – Секридов вновь перекрестился.

– Надо проверить, – выступил вперед второй из гостей, тот, что помоложе, также снял с головы бобровую шапку. – Это дело такое…

– Да, баба – это животное сложное, которому и доверять надо, и верить нельзя… Как тут быть – ни один человек в мире не подскажет. А ну, веди нас в апартаменты, дятел! – угрожающе произнес старший, шапкой стер пот с лысины.

Секридов прикинул: успел Терентьев увести беспутных бабешек или замешкался? По времени выходило: должен был успеть.

– Хоть и не положено это, но, понимая щекотливость происходящего, покажу вам апартаменты Григория Ефимовича. – Секридов попятился назад, видя, как наливаются свинцовой злостью глаза гостей: если в них не стравить давление, они и сами взорвутся, и квартиру всю разнесут. – Пожалуйте! Разденьтесь только, в квартире жарко. Да и в шубах неудобно…

Секридов ловко, будто всю жизнь занимался этим, принял от сердитых господ шубы и шапки, определил на вешалку. Поинтересовался невинно:

– Может, чайком побаловаться желаете?

– А ну, кончай пыль из подушек выбивать! – вскипел поставщик оружия. – Если найдем здесь кого-нибудь из своих лярв – дырка в черепе обеспечена и тебе и Гришке.

– Договорились! – соглашаясь с таким условием, скромно потупил глаза опытный филер.

Женщин в квартире не оказалось. Ни одной. Молчун Терентьев был расторопным человеком, успел их прямо в ночных рубашках спустить по лестнице черного хода вниз. Хорошо, что пальто их и шубы висели не в прихожей, а на другой вешалке, если бы рогоносцы увидели их в прихожей – без стрельбы не обошлось бы. Гости заглянули даже в спальню «старца».

Распутин лежал ни жив ни мертв. Надвинув на голову подушку, он тихо всхрапывал, делая вид, что погружен в глубокий сон.

Когда гости ушли, Распутин появился в прихожей, бледный, с отечными потемневшими глазами и мокрой, нехорошо подрагивающей бородой, спросил шепотом:

– Ушли?

– Так точно! – коротко отозвался Секридов.

– Хорошо, что я вас, филеров, в дом догадался пустить, – сипло пробормотал Распутин, – это мне Бог повелел…

О Белецком он уже забыл. Секридов деликатно похмыкал в кулак. Распутин перекрестился в угол:

– Вот страхи-то Господни, а! Молиться сегодня буду, грехи свои замаливать… Никуда не пойду!

Хватило его ненадолго. Испуг прошел, и Распутин поехал в любимую «Виллу Роде» пить водку из кофейника и мадеру из двухлитрового чайника, прямо из носика – очень ему понравилось пить мадеру из носика…

– Не надо чикаться со стаканом, – говорил он, – продукт, нигде не задерживаясь, оказывается прямо в организьме. – То, как он произносил слово «организм», вызывало у всех улыбку.

Инженер Гейн, а по некоторым документам – Гейне, что давало инженеру возможность говорить о своем родстве с гениальным поэтом, Распутину не понравился: слишком вертляв, мокрогуб, быстроглаз, длинный нос имеет цвет свеклы – это единственное, что приглянулось в инженере «старцу», поскольку Распутин и сам был носат. Он хотел выругаться, но, глянув на нос Гейна, ругаться не стал, лишь вытянул ноги в мягких, на рубиновой байковой подкладке, лаковых галошах, пошевелил в них пальцами ног.

– Ну, выкладывай! – Голос Распутина был едок и знающ.

– Отец святой, может, прежде стопочкой угостишь? – неожиданно попросил Гейн.

Распутин вновь глянул на длинный свекольный нос инженера. Усмехнулся.

– Ежели ты чего-нибудь полезное для меня принес – «монополькой» зальешься, До конца жизни не выхлебаешь, столько ее у тебя будет, а ежели…

– Отец святой, ну стопочку… – начал канючить Гейн.

– Что, колосники в печке совсем перегорели? – вспомнил Распутин когда-то услышанную в Москве фразу.

– Нет, не колосники, с колосниками все в порядке, а вот сосуды расширить надо, – с жалобным видом пояснил Гейн, – у меня болезнь сосудов – сужение… Пока не согрею их, не расширю пока – маюсь дикими головными болями. Даже соображать перестаю.

– Ну, милок, – Распутин не выдержал, крякнул, – видал я всяких интеллигентов, но таких…

– Истинную правду говорю, Григорий Ефимович, – сосуды…

Распутин сдвинул под табуретку ноги в лаковых галошах, приподнялся и выкрикнул зычно, так, что в груад у него что-то хрустнуло:

– Дуняха, налей в граненый стакан водки, возьми пару картох, кусок хлеба и принеси сюда!

У инженера красным светом, будто у кролика, зажглись глаза, он глянул в сторону кухни и облизнулся. Дуняшка копалась долго, чем-то громыхала, будто искала водку среди кастрюль, на лбу инженера от нетерпения даже появился пот, рот начал нервно подергиваться.

«Хар-рош, – невольно отметил востроглазый Распутин, – да он, больной совсем. Такого в руках держать очень легко. За стопку водки он продаст кого угодно – и мать с