отцом, и царя с царицкою. Мда-а-а». Наконец Дуняшка принесла стакан водки, наполненный до краев, неочищенную картофелину и кусок огурца – набор немного не тот, что заказал Распутин, но «старец» придираться к «племяшке» не стал, вяло махнул рукой и показал глазами на инженера:

– Ему вот. Не пьет человек, а лечится.

Гейн подхватил дрожащей рукой стакан, стремительно поднес ко рту, выпил жадно, в несколько крупных гулких глотков, лицо у него быстро расслабилось, стало спокойным, довольным, он стряхнул себе в рот остатки водки – несколько капель, – и облегченно вздохнул:

– У-уф, Григорий Ефимович! Вы спасли меня!

– Закусывай! Вот племяшка тебе специально картоху с огурцом принесла.

– Закуска – дело десятое, Григорий Ефимович! Главное – расширить сосуды. А это без лекарства невозможно.

Когда Дуняшка убежала, Распутин перевел взгляд на Си-мановича, до сих пор не проронившего ни слова.

– Ну?

– Дело-то оказалось серьезное. – Симанович задумчиво помял рукой подбородок, кивнул в сторону Гейна: – Он все расскажет. – Тут Симанович не удержался и похвалил: – Хороший человек оказался!

– Это мы еще посмотрим, это в будущем. – Распутин, весело сощурив глаза, хмыкнул – Гейн хоть ему и не понравился, но «старец» уважал людей, умеющих пить, а инженер умел пить и из-за этого, видать, не раз вылетал со службы. – Как там в этой присказке будет? «Слепой сказал: «Посмотрим», глухой сказал: «Послушаем»? Ну!

– Есть у меня приятель один, Борька Ржевский, журналист. Мужик он не самый плохой, на Балканах воевал, орден имеет. Так он собирается отбыть в Швецию по делам одной мебельной фирмы.

Распутин молчал, продолжая цепко и лучисто смотреть на инженера.

– А из Швеции он поедет в Норвегию, в город Христианию, с деликатным поручением – передать письмо иеромонаху Илиодору, – Гейн перевел дыхание и умолк, у него словно бы что-то останавливалось внутри, он не мог долго говорить.

– Илиодорка – гнилой человечишко. – Распутин вздохнул. – Котях! А что нацарапано в том письме – неведомо?

– Что в письме – неведомо, но на словах велено передать Илиодору, что его ждет большая сумма денег, если он вернется в Россию и убьет вас.

– Кто посылает Ржевского в Христианию?

– Хвостов.

Хоть и ждал этого ответа Распутин, а все равно вздрогнул, крепко, до скрипа, сжал зубы. Пробормотал тускло:

– Ладно, запомнил… Что еще?

– Илиодор написал книгу.

– И об этом слышал.

– Там, говорят, много о вас, Григорий Ефимович. О вас, о государе и императрице Александре Федоровне. Хвостов хочет выкупить эту рукопись.

– Зачем?

– Не ведаю, право. Можно, только догадываться зачем.

– Мне догадки не нужны, мне надо знать точно. – Распутин приподнялся на стуле, словно кречет, что-то высматривающий в округе, выкрикнул зычно: – Дуняшка! Еще водки!

– А познакомиться с письмом никак нельзя? – спросил Симанович.

– Боюсь, что нет.

Через пятнадцать минут Гейн, покачиваясь на ослабевших ногах, ушел, а Распутин взялся за телефон, покрутил ручку, назвал барышне, по-гимназически тоненько пропищавшей что-то в трубке, номер, с которым хотел соединиться.

Когда услышал резковатый ответный басок, спросил грубо, на «ты», зная, что это сойдет ему с рук:

– Степан, как ты ко мне относишься?

– Кто это? – вскинулся на том конце провода Белецкий, словно бы не веря тому, что слышит.

– Кто, кто… Дед Пихто, – ворчливо пробормотал Распутин. – Святой человек это.

– А-а, Григорий Ефимович, – пробормотал Белецкий облегченно, – это вы? Как отношусь? Хорошо отношусь, даже очень… И этим все сказано. Что-нибудь случилось?

– Почему ты, Степан, считаешь, что у меня что-то случилось?

– Я полицейский, а у полицейских нюх стоит на первом месте. Не будет нюха – меня, как старую клячу, пустят в расход. Так что выкладывайте, Григорий Ефимович. – Белецкий был с Распутиным вежлив, на «вы» – хотя он и был расположен к «старцу», и делал на него ставку, но на сближение не шел. Белецкий вообще мало с кем шел на сближение.

– Убить меня, Степан, хотят, – пожаловался Распутин.

– Кто?

– Да ты знаешь. Твой дружок и начальник, которого я вместе с тобою и привел на это место.

– Я вам это сказал, Григорий Ефимович, еще в день ваших именин. И филеров из квартиры попросил не выгонять. Было такое?

– Насчет филеров ты, Степан, был прав. Толковые оказались ребята.

Белецкий легко и безмятежно, словно гимназист, у которого наступили каникулы, рассмеялся.

– А что касается Хвостова, то вы не удивляйтесь. У него работа такая, – сказал он.

Распутин посмурнел – он понимал: если Хвостову не помешают, если это не сделает такой же влиятельный в темных подвалах Министерства внутренних дел человек, то ни царь, ни царица его защитить не сумеют – пуля, нож, веревочная петля-удавка обязательно найдут. «Старца» убьют, а вину свалят на какого-нибудь ломовика-извозчика, по дурости вышедшего на улицу с ножом в кармане. Таким влиятельным человеком мог быть только Белецкий.

– Степан Петров, – униженно попросил Распутин, – помоги мне – и ты не пожалеешь… А, родимый?

Белецкий молча дышал в трубку: наступил тот момент, когда надо было выбирать: или – или… То, что было раньше, – это была лишь предварительная прикидка, когда можно было колебаться, менять позицию, после же того, какой сделает выбор, колебаться будет уже поздно. Это смертельно опасно. В общем, либо грудь в крестах, либо голова в кустах. С одной стороны, он мог угодить в ловушку и «почить в бозе», а с другой… с другой, ему давно пора быть министром внутренних дел – ему, профессионалу, а не задастому толстяку Алешке Хвостову, выросшему на орловско-нижегородских харчах, среди свиней и кур, максимум на что способного – быть губернатором. Но губернатором он уже был… Значит… Белецкий не удержался, вздохнул. Значит, или грудь в крестах, или голова в кустах, значит, пора Алешке на свалку, в мусорную яму, в отбросы. Белецкий попросил Распутина:

– Расскажите, Григорий Ефимович, что вам известно! Распутин рассказал. Белецкий спросил:

– А Гейну откуда стало это известно?

– Мне показалось, что Гейн этот самый спит с бабой Ржевского. Ржевский под пьяную лавочку ей в постельке проговорился, она и отнесла своему дружку-пьянице, а тот через Симановича – ко мне.

Сидел Белецкий у себя за столом спокойный, с бесстрастным, чуть сонным лицом, но в висках и в затылке у него сделалось так горячо, что кровь тугими ударами застучала в уши, из-под волос выскользнули несколько капелек пота и покатились по щекам за воротник. Белецкий не шелохнулся – он этого не заметил.

Выходит, Ржевский не послушался его… А если и послушался, то… вот как странно, в общем – через постель. А что? И это ход. И сам вроде бы тайну не выдал, и до Распутина новость донес. Белецкий беззвучно рассмеялся: все, что связано с Распутиным, обязательно пахнет постелью, цыганами и немытым телом. Тьфу!

«Нет, Борька Ржевский не выдал меня, не рассказал Хвостову, как я его прижал. Да ему что, собственная шкура не дорога? Он просто побоится это сделать. Ни сейчас не выдаст, ни потом» – к такому выводу пришел Белецкий и облегченно вздохнул.

– А не похоже ли это на какие-нибудь темные еврейские