После этих формальностей я с радостью написал Поппее, что все прошло по плану и теперь мы свободны, вот только не принял в расчет многочисленных римлян – крайне крикливых и агрессивных сторонников Октавии. Огромная толпа маршем двинулась на дворец с требованием вернуть ее. Хорошо, что у меня был Тигеллин. Он проследил, чтобы они не прорвались во дворец, и толпа рассеялась.

– Мирный развод по обоюдному согласию не убедил людей, – доложил Тигеллин, когда все улеглось. – Они его не примут. Они истошно вопят и требуют, чтобы ты вернул ее во дворец.

– Тогда надо, чтобы Октавия сама объявила, что не желает возвращаться, – сказал я.

– Они не станут ее слушать. Люди сами решают, что есть правда, и затыкают уши. Нужно переманить их на нашу сторону.

– И как мы это сделаем?

Сенека посоветовал бы стоицизм, мать – убийство.

– Тебе придется изменить условия развода и обвинить ее в измене.

– В это никто не поверит, – рассмеялся я.

– Еще как поверят, когда узнают подробности.

И Тигеллин в общих чертах изложил свой план. Он определенно подготовил его заранее. Итак: Аникет выступит перед консилиумом и заявит, что Октавия соблазнила его, пытаясь через него подчинить себе флот и пойти против императора. По закону Августа после такого ее должны были сослать доживать свои дни на необитаемом острове в Тирренском море.

– …подальше от Рима. И люди скоро о ней забудут, – закончил Тигеллин.

Я тряхнул головой. План гениальный, но замыслить такое мог только абсолютно безжалостный человек, и это пугало, пусть даже человек этот выступал на моей стороне.

– Изгнание на остров – это слишком.

– Менее жесткие меры не помогут тебе от нее избавиться.

Я упорствовал, и тогда Тигеллин предложил другой вариант: Октавия выбрала себе в любовники слугу, флейтиста из Египта. Нет, люди не поставили бы ей это в вину, коль скоро я не посещал ее покои в качестве мужа. Пришлось вернуться к версии с Аникетом и заговором против меня. Я послал за ним.

Он сидел напротив меня и широко улыбался. Хотел бы я целый день провести с моим старым добрым другом, но призвал я его не для этого. Мы немного поговорили о флоте, о рекрутском наборе, о легионах, в особенности об отличившемся в Британии Четырнадцатом. А потом я осторожно изложил ему свою просьбу. Аникет даже ошалел, услышав такое:

– Что? Да я никогда с ней наедине-то не был. Видел раз-два и обчелся.

– Ты моя единственная надежда, – настаивал я. – Только тебе я могу довериться целиком и полностью, ты – тот, кто не подвел меня в час великой нужды.

Что это за час, можно было не уточнять, он навсегда остался в нашей памяти.

– Моя нынешняя просьба не идет ни в какое сравнение с тем, на что ты согласился ради меня тогда.

– Я должен буду лжесвидетельствовать против себя, – сказал Аникет. – И вдобавок причинить вред невиновному человеку.

– Это все – юридические формальности. Никто не собирается внушать миру, что это правда, просто нужно записать твои показания, чтобы они имели законную силу. И потом, твоя роль в качестве любовника Октавии только пойдет ей на пользу – ее следующий муж решит, что она искушенная в таких вопросах женщина.

Аникет даже не улыбнулся. А мне стало стыдно за свою попытку оправдать его лжесвидетельство против Октавии: я ведь прекрасно знал, что в изгнании у нее никакого второго мужа не будет.

Аникет вертел в левой руке бумагу и кривился, словно от боли.

– Ну, не знаю…

– Ты можешь удалиться на Сардинию, я дарую тебе огромные поместья. Это избавит тебя от римских сплетен.

– И от должности адмирала?

– Ты был блестящим адмиралом, но неужели тебя в этой жизни больше ничего не привлекает? Ты ведь от многого отказался, когда бросил якорь у мыса Мизен. Без обид, но, согласись, это не самое привлекательное для жизни место.

– Что да, то да, – признал Аникет. – Я бы предпочел выйти в отставку, пока еще не слишком стар, чтобы получать от отдыха удовольствие.

– Значит, решено…

* * *

И Аникет все сделал. Он предстал перед консилиумом и торжественно поклялся, что был любовником Октавии и она пыталась склонить его, а с ним и весь флот, к участию в заговоре против меня. Если бы Аникет принял участие в состязании актеров в Афинах, ему бы точно достался венок победителя. Какой талант! Для меня это было настоящим открытием.

LXV

Поппея расторгла свой брак быстро, просто потому, что никто не был против. Отон получил назначение в Португалию. Все прошло гладко и без лишнего шума. Отон явился в сенат, чтобы выступить с формальной прощальной речью, но я предпочел не присутствовать.

Октавия, в свою очередь, была сослана на Пандатерию, но перед этим ей пришлось пройти через устроенный Тигеллином жесткий допрос, в процессе которого в подробностях описывалась ее развратная связь с любовником. Кульминацией допроса стали слова служанки Октавии, которая заявила, что интимные места ее госпожи чище, чем рот Тигеллина. Он потом в свое оправдание говорил, что вынужден был задавать все эти вопросы, потому что ответы на них надо было зафиксировать на бумаге. Впоследствии, когда я набросился на него с обвинениями, он заверил меня, что постарается максимально облегчить Октавии жизнь в изгнании, а именно: будет дважды в неделю присылать ей еду, включая всяческие деликатесы; предоставит мягкие диваны и крепкие столы, а также книги и столько ламп и факелов, сколько она сочтет нужным. Стеречь ее будут специально отобранные стражники, достаточно образованные, чтобы с ними можно было побеседовать как о поэзии, так и об истории.

– Лучше им воздержаться от бесед об истории, – сказал я. – У острова в том, что касается женщин из императорских семей, она довольно мрачная.

На Пандатерию была сослана дочь Октавиана Августа Юлия Старшая, как и ее внучка Ливилла. А Тиберий сослал на Пандатерию Агриппину Старшую. Я очень надеялся, что предоставленные блага как-то скрасят существование Октавии. С другой стороны, длительной необходимости в этом могло и не возникнуть, так как я планировал вернуть ее, после того как шумиха вокруг нашего развода утихнет. Август ведь позволил Юлии вернуться. У людей короткая память, надо просто выждать какое-то время.

Теперь же я был свободен и мог подумать о свадьбе. Отдав необходимые распоряжения, я вернулся к Поппее и провел с ней несколько недель, но перед отъездом завершил дело, для которого требовалась моя печать. Уже давно пришло время проводить в Британии более мягкую политику, и