Я сразу же бросился в госпиталь, где лежал доктор Гесслер, сломленный как морально, так и физически. Я попросил его рассказать мне, что произошло.

Он сказал мне, что не получил моих писем – ни второго, ни первого, в котором я писал ему, что совершенно уверен, что его действия в ноябре 1943 года безусловно убедят Гитлера в честности и преданности родине. Затем он поведал мне почти невероятную историю о том, как с ним обращались в концентрационном лагере.

Поначалу обращение это было очень плохим, но затем несколько улучшилось, очевидно после получения приказа Гитлера о немедленном расследовании дела. Расследование это, однако, обернулось просто пытками. Следователи забивали ему между пальцев клинья, причиняя невыносимую боль – такую, что для приведения его в сознание потребовалось делать уколы. Я лично видел рубцы от клиньев на пальцах доктора Гесслера. Когда же доктор Гесслер запротестовал против пыток, ему было сказано, что они проводятся по особому указанию Гитлера.

Все документы по его делу, сообщил он мне, были затем отправлены в Народный трибунал в Берлине, причем трибунал не обнаружил в них ничего преступного или хотя бы предосудительного. Только тогда, после почти шестимесячного строгого заключения, он был освобожден, хотя его невиновность можно было установить с самого начала.

Я позвонил жене доктора Гесслера и сообщил ей радостную весть об освобождении ее мужа. Затем с помощью директора Шмидта я организовал перевозку доктора Гесслера домой.

Все эти страшные подробности своих перипетий доктор Гесслер поведал мне с величайшей неохотой, умоляя никому не говорить о них, поскольку ему «стыдно за Германию». Я хотел рассказать обо всем этом Гитлеру. Он умолил меня не делать этого, поскольку одним из условий его освобождения было письменное обязательство не разглашать никому все то, что произошло за время его пребывания в концентрационном лагере.

То, что подобное могло произойти в Германии, причем в отношении совершенно невиновного доктора Гесслера, повергло меня в такое ужасное состояние, что я в тот же самый день снял золотой партийный значок, который Гитлер лично вручил мне в 1937 году, и разломал его на кусочки. Я никогда и не был членом нацистской партии – это было вообще запрещено офицерам вооруженных сил – и принял этот значок лишь как знак отличия, пожалованный лично мне главой государства. С этого момента я уже не мог считать его знаком отличия.

Как и доктору Гесслеру, мне было стыдно, что подобные вещи стали возможны в Германии.

В день капитуляции Германии, 7 мая 1945 года, я лежал в бабельсбергском госпитале.

Всего неделю тому назад Гитлер покончил жизнь самоубийством.

Выписавшись из госпиталя 16 мая, я сразу же побывал у полковника Пименова, начальника русской комендатуры, которая была организована в Потсдаме. Полковник Пименов заверил меня, что у моего дома будет выставлена охрана для обеспечения безопасности моей семьи.

Но еще до прибытия охранников я был доставлен в местечко Капус на окраине Потсдама, где, по всей видимости, обосновалась русская разведывательная группа. Это произошло 17 мая. В тот же вечер полковник Пименов лично настоял на моем освобождении. Я был отправлен домой в сопровождении личной охраны.

Тремя днями спустя полковник Пименов навестил меня, причем на этот раз с ним приехал генерал из штаба маршала Жукова. Они спросили меня, что я намереваюсь делать. Я ответил, что хочу написать книгу о своей службе, вроде той, которую я написал о боевых действиях крейсеров в Первой мировой войне.

Тем же вечером со мной случился новый сердечный приступ. Болтанка и тряска в русском грузовике оказались чересчур сильным испытанием для меня. Несколько дней мое состояние было критическим, и после этого на несколько месяцев я оказался прикованным к постели.

Полковник Пименов несколько раз присылал мне с оказиями продукты для усиленного питания в период выздоровления. Двадцать третьего июня он дал мне знать, что рекомендует мне побывать в некой резиденции, предназначенной для генералов. Разговор там, по его словам, будет продолжаться не менее полутора часов; кроме этого, добавил он, мне будет объявлено, что меня в самом ближайшем будущем перевезут в Москву.

Однако я был доставлен отнюдь не в генеральскую ставку, но в тюрьму Лихтенберг. Там я был помещен в одиночную камеру под строгий надзор генерала, бывшего, очевидно, сотрудником ОГПУ, русской государственной полиции. Мой тюремщик сообщил мне, что я являюсь военнопленным и после недели-другой в Лихтенберге буду переведен в Москву. В порядке утешения он заявил, что я могу продолжать работать над книгой, которую я уже начал писать дома. Спустя несколько дней моя жена смогла добиться разрешения от властей также перебраться в Лихтенберг, поскольку мое здоровье стало ухудшаться. Пока она жила со мной в тюрьме, наш дом в Бабельсберге был разграблен.

Примерно 8 июля моя жена и я были доставлены самолетом в Москву в сопровождении весьма враждебно настроенной охраны, причем в течение суток мы не получили ни кусочка еды.

Лишь после разговора с двумя из высших генералов Народного комиссариата внутренних дел наше положение улучшилось. Нас перевели в хорошо обставленный дом в Подмосковье, причем с нами всегда находился один или двое офицеров охраны. Те два генерала из Народного комиссариата внутренних дел часто бывали у нас и вели со мной долгие беседы, весьма интересуясь ходом моей работы над книгой, но никогда не сообщая, когда же состоится процесс надо мной.

Мое пребывание в Москве продолжалось три месяца, в течение которых я сделал много набросков для моей книги, частично по предложениям русских, а частично по моему собственному желанию. Хорошая еда и медицинское обслуживание значительно укрепили мое общее физическое состояние. Но печальный исход войны и горестные впечатления последних лет и месяцев ввергли меня в глубокую душевную депрессию.

Мои наброски для будущей книги, которые я делал без каких-либо справочных материалов под рукой, надеясь только на свою память, неизбежно страдали неполнотой. Я старался восстановить в них как можно больше обстоятельств и проблем прошлого с тем, чтобы провести потом методичный анализ, когда приступлю к написанию книги в полном смысле. Эти наброски были впоследствии у меня изъяты. Мои обвинители пытались использовать их против меня на Нюрнбергском процессе, не обращая внимания на то, что они представляли собой всего только черновые заметки для меня самого и не претендовали ни на окончательные выводы, ни на определенные оценки. Это касалось, в частности, моих характеристик тех или иных политических деятелей.

В шесть часов утра 17 октября 1945 года меня вывели из дома без какого-либо предварительного предупреждения. Моей жене, которая осталась в доме, было сказано, что я еду в Москву на пару часов для уточнения каких-то вопросов. Но уже на улице мне сообщили, что меня переводят в Берлин, хотя через несколько дней я вернусь обратно. Мой новый сопровождающий, генерал, которого я не знал, сначала доставил меня в Народный комиссариат внутренних дел, а потом в аэропорт.