Он объяснил им, что значит быть императором, и Лидия немедленно заявила, что теперь она королева. Они разграбили припасы, не спрашивая разрешения, а когда он послал их за хворостом, чтобы развести костер, ушли и долго-долго не возвращались. Потом ему пришло в голову построить на ручье запруду, и он попробовал уговорить их помочь ему, но это занятие им вскоре наскучило, и они направились прочь.

– Эй! – крикнул он, увидев, как Джуди убегает вслед за остальными. – Пока вы не ушли! – Лидия и Невилл остановились и обернулись, не дойдя до живой изгороди с орешником. – Я забыл объяснить: это тайное убежище.

– А вот и нет. Мы про него знаем, – мгновенно возразил Невилл.

– Я хотел сказать, что больше никому о нем знать нельзя.

– Ну и что? – скучающим и раздраженным тоном отозвалась Джуди.

– Вы должны пообещать – вы все! – никому ни слова о нем не рассказывать.

– Такая скучища, – отозвалась Лидия. – Никому она не нужна.

– Точно. Тут уже все сделано, – подхватил Невилл. – А мы хотим построить свои лагеря. Мы их целые тысячи построим. А если хочешь с нами, сначала спроси разрешения.

Сладить с ними не удалось. Он попробовал пустить в ход угрозы, но они ничуть не испугались.

– Ты не сможешь лишить нас карманных денег или рано отправить в постель.

– У него есть ружье, – вспомнила Лидия. – Он может нас застрелить.

– Ага, а потом остальные все узнают, и его повесят, – сказала Джуди. – И никто, даже твоя мать, тебя не простит, если ты застрелишь родную сестру.

– Не глупи! Конечно, я не стану в тебя стрелять, Лид… и вообще ни в кого не стану. Слушайте, я дам вам карточку из своей коллекции, по одной каждому, если вы будете молчать.

– Всего одну! – фыркнул Невилл. – Ты что, за дураков нас держишь?

В конце концов пришлось пообещать им каждому по фруктовому льду и по две карточки. И они ушли.

– Только лучше бы ты, Тедди, играл с теми, кто подходит тебе по возрасту, – заявила перед уходом Лидия. Из гордости он за ними не пошел. И стоял со скрещенными на груди руками, глядя, как они идут через луг и болтают, а потом, когда вернулся в лагерь, ему стало одиноко и тоскливо, как никогда раньше. Лучше бы он не дрался с Кристофером. Его ровесников здесь нет. Ну ничего, в школе будут. Второй год учебы наверняка окажется лучше первого. Его уже не будут так озадачивать правила, о которых никто не предупреждает, пока их не нарушишь, сам того не зная; его не будут так травить. Жуткие воспоминания нахлынули на него: как он лежал связанный в ванне с открытой холодной водой, а ванна медленно наполнялась, каким ледяным был холод, и если бы никто не пришел и не развязал его, он бы утонул; как его отстегали завязанными узлом мокрыми банными полотенцами – это был летний семестр, когда началось плавание; как он нашел в ногах своей постели под одеялом какашку; как его избили (дважды) и только после этого травить стали меньше. У одного друга, тоже новичка, был здорово подвешен язык. И никому всего этого не расскажешь. За год он понял, что те, кто посильнее, изводят слабых, и решил тоже стать сильным, чтобы для разнообразия отыграться на ком-нибудь. Со сквошем, в который он играл лучше всего, ничего не вышло: на первом году обучения им не разрешали играть в сквош, но в этом разрешат. Все лето он притворялся перед самим собой, что с нетерпением ждет возвращения в школу, но на самом деле совсем не ждал его. А ждал с нетерпением, когда станет слишком взрослым для школы, и тогда, если будет война, он уйдет в армию и станет лучшим в мире пилотом истребителя. Но сейчас ему четырнадцать, а четыре года война не продлится.

* * *

– А разве нельзя просто потихоньку посмотреть, а потом сложить газеты обратно?

– Луиза! Ну конечно, нет. Доверие свято.

– Ладно. Просто предложила, и все. Сколько уже нас?

– Ты и я. Трое детей. Кристофер и Анджела.

– Господи, как ты ее уговорила?

– Неважно. Не перебивай. Мисс Миллимент, Саймон, Эллен, я пробовала и горничных, но они только сказали, что все было очень мило, но они ничего не могут придумать, тетю Сибил, тетю Рейч, маму, конечно, и твою тоже. И дядю Рупа. Пробовала бабулю, и она сказала, что с радостью отдала бы жизнь, лишь бы не было войны, но ясно же, что из этого ничего не выйдет.

– Это почему?

– Начнем с того, что она этому так радовалась, и закончим тем, что она и вправду слишком старая, чтобы совершать самоубийство. Пришлось ей так и сказать – только деликатно, разумеется.

* * *

Она сумела вернуться домой вместе с ним, по своему обыкновению выдержанная, будто ничего и не было, а если и было, то ничего особенного (или, возможно, если что-то и было, то теперь все разрешилось). На подъездной дорожке она сказала, что ей надо в Милл-Фарм на обед, и он ответил: «Разумеется». Потом остановил ее, положив руку на плечо, и произнес: «Послушай, мне правда очень жаль. Потому что я был настолько глуп и ничего не понял. Ты такая хорошая. Ты найдешь себе отличного парня». Стало тихо, собственное лицо казалось ей застывшим и жестким, словно она надела маску. Потом он попросил:

– Только не забудь про Кристофера, ладно?

Она покачала головой, потом улыбнулась, считая, что это будет выглядеть правильно и достойно, и ответила: «Нет, конечно же, нет», повернулась и решительным шагом направилась прочь по подъездной дорожке. В сад он ушел, стукнув калиткой, еще до того, как она успела отойти на несколько шагов, но она не оглянулась. Пройдя по дорожке, она начала спускаться с холма, но понимала, что домой, на ферму, ей пока нельзя. И она свернула на проселочную дорогу к ферме Йорка, а когда приблизилась к воротам в живой изгороди, то перелезла через них, пробежала несколько ярдов по стерне и бросилась на землю. Рыдания завладели ею, сотрясали ее гигантскими бессловесными волнами. Горе изливалось из нее так, словно в ней и не было никогда ничего другого. А когда первые пароксизмы иссякли, и она затихла, начались слова и мысли. Что он сказал, что сказала она – и, вызывая особенно жгучий стыд, то, что она подумала, выбираясь из гамака много веков назад. «Я хотел кое о чем поговорить». С чего она взяла, что долгожданный момент наступил? Что он решил сказать ей, как сильно он ее любит? Теперь она не находила никаких причин, по которым могла так подумать, и все-таки подумала. А потом, позднее, пока у нее еще был шанс сохранить тайну, почему она этого не сделала? Зачем схватила его за руку и развернула лицом к себе? «Я люблю вас. Я влюблена в вас всем сердцем», – сказала она и заново пережила в воспоминаниях то, как озарение и понимание – и да, ужас на его лице быстро сменились доброжелательным сочувствием, ранившим почти так же больно. Тогда останавливаться было уже слишком поздно, и все выплеснулось разом. Она открылась ему только потому, что, если вдруг будет война, его могут убить или он уедет далеко, и она с ним больше не увидится. «Мне было бы невыносимо думать, что я вам так и не призналась», – сказала она, а теперь ей было невыносимо думать о том, что признание уже сделано. Она и сейчас расплакалась, как тогда, только теперь ее было некому обнять. Ибо он обнимал ее, пытался утешить, повторяя отчаянные, безнадежные слова, которые ничего не значили. Она переживет, она еще так молода, у нее вся жизнь впереди (как будто могла служить утешением вся жизнь, полная такой боли!). Все, что он говорил, лишь принижало ее, преуменьшало значение ее чувств. Пытаясь объяснить ей, что ее любовь – нечто бренное и преходящее, он отнимал все, что у нее было. «А вот я бы вам такого ни за что не сказала!» – воскликнула она и этим заставила его замолчать. Он держал ее в объятиях, пока не перестали литься слезы, и дал ей свой носовой платок. Потом сказал, как она ему нравится и как он восхищается ею (но эти слова она никак не могла вспомнить), сказал, что он гораздо старше и, во всяком случае, женат, и все это она знала, а под конец – что ему, к сожалению, больше нечего сказать, и она поняла, что это правда. Она вытерла слезы и высморкалась.