Я кашлянул, Снаткина заметила меня и замолчала.

— Что делаете? — спросил я. — Окрошку собираете?

— Какая окрошка, гляди!

Снаткина разрезала ногтем стрелку лука, раздвинула зелень и показала несколько мелких и суетливых белых личинок. Зрение у Снаткиной, похоже, до сих пор отличное.

— Можно стрелки промыть, — предложил я. — В соленой воде…

— Червястое нельзя есть, — покачала головой Снаткина. — Они же туда уже насрали, ты что, не знаешь?

— Знаю…

— В луке черви, в малине тля. — Снаткина плюнула на большую охапку.

— Это от сырости, — сказал я.

— Ага, от сырости. — Снаткина вытерла ладонь о юбку. — Какая сырость — на самой макушке живем, тут не бывает сыро! Сырость тут ни при чем… Пойдем, покажу!

Снаткина надела обрезанные резиновые сапоги, мне дала такие же, мы вышли из дома.

— На огород давай, — махнула Снаткина. — За дровником слева. По грядкам не топай!

Я обогнул сараи и увидел грядки. Картошка зеленела ровными окученными рядами и вовсю цвела приятно сиреневым, грядка с луком оказалась наполовину прореженной. Еще я узнал свеклу, морковь и, похоже, репу. Через минуту появилась сама Снаткина с лопатой и совсем на нее не опиралась, не как на велосипед, сама шагала, а лопата хорошая, из старых, — блестящее полотно и черенок чуть кривой, такой лопатой гектар вскопаешь — не вспотеешь, а велосипед все-таки психологическое, однозначно.

— Смотри!

Снаткина наклонилась и наклонила картофельный кустик. На стеблях ядовитыми бордовым бисером висели личинки колорадских жуков.

— Ладно бы листья жрали, в самый цвет лезут, в серединку!

Снаткина растрепала цветок и выдавила из него жирную личинку.

— Синеглазка, — сказала Снаткина. — Пять мешков посадила, вся синеглазка, в Протасово нарочно ездила… На каждом ведь сидят! Обираешь, а на следующий день в два раза больше. И внизу…

Снаткина выдернула куст, отряхнула от земли.

— Мелочь, еще с горох, едва завязалась, а вот смотри…

Снаткина раздавила картофелину и сунула мне под нос. Поперек белого хрустящего клубня тянулась червоточина, из которой немедленно высунулся блестящий желтый червячок. Снаткина ухватила его ногтями и вытянула, хотя было заметно, что червячок активно сопротивляется.

— Проволочник. — Снаткина кинула червя на лопату и растерла сапогом. — Понимаешь?

Я услышал, как проволочник хрустнул.

— Внизу проволочник, сверху колорад?

— И в луке еще сука какая-то. И черемуха тенетами обвисла. А на крыжовнике или ржавчина, или тля… Со спичечную головку тля, листы жрут изнутри, так что они краснеют и пупырями идут.

— Тут всегда так, — сказал я. — То тля, то слизни, я же помню. А был год, кроты все пожрали.

Снаткина выдернула соседний куст, размером клубни не отличались, и каждый из них был проеден пытливым проволочником.

— Раньше они по отдельности работали, — сказала Снаткина. — То черви, то тля, то тля, то черви, а тут все сразу — и черви, и тля, и долгоносик. А сейчас дружно взялись, как в семьдесят втором. Кротов пока вот не было. Но скоро они поднимутся.

— Откуда поднимутся?

— Иди, там чайник вскипел, — не ответила Снаткина.

Я вернулся в дом, на кухню, налил чая и нашел несколько засохших конфет. Пока пил, думал про кротов. Кроты поднимутся.

Где-то в глубине городского холма в долгих промозглых норах спят до срока кроты. Раз в семнадцать лет, когда планеты выстраиваются в линию, и над горизонтом сияет Марс или комета с двойным идиотским названием, и на Землю льется невидимый ядовитый эфир, они просыпаются… Может, на нас в лесу напал крот? Федор прав, надо пить меньше. Как здесь пить меньше, здесь хочется пить каждую минуту…

С огорода вернулась Снаткина, села напротив, я налил ей чаю.

— Клещи еще, — сказала она. — Лезут. Раньше они за Ингирь не проходили, а сейчас как сорвались, на улицах уже ползают. Вот от чего это все?

— Глобальное потепление, — предположил я.

— Правильно! Теплеет! Скоро сильно потеплеет!

Снаткина отправилась в большую комнату. Я допил чай и твердо решил работать. Засунул ноутбук и сканер в рюкзак, взял зонт и отправился в краеведческий музей.

Дождь никак не мог закончиться, но моросил неравномерно, в некоторых местах пускался сильнее и выбивал пузыри в лужах, в других местах практически прекращался. Я шагал по Любимова, потом по Пионерской, потом по Советской, мимо почты, я шагал по тротуару и ловил себя на том, что это все-таки другая Советская, не та, что я помнил. На моей Советской был железнодорожный магазин, в котором товары отличались от товаров других магазинов, в нем продавались дорогой индийский чай в зеленых пачках и помадка в зеленых стеклянных вазочках. За железнодорожным размещался хозяйственный, в котором свободно лежали баллончики для сифона и порой завозили ниппельную резинку, а дальше по улице имелись «Союзпечать» и книжный магазин Верхневолжского издательства, который любила моя бабушка, а за ним краеведческий музей.

Железнодорожный был закрыт, и, похоже, давно, и хозяйственный закрыт, в «Союзпечати» хирела пивная будка, а в Верхневолжском вовсю торговали чайниками и видеокассетами. Я не заглядывал в него, но не сомневался, что это именно так. Обходил лужи на тротуаре и думал, что в мире с каждым годом все меньше и меньше моего. Мое сокращалось с каждым годом, сначала незаметно исчезая с улиц, растворяясь в дворах, зарастая лесными тропами, мелея с ручьями; затем этот процесс ускорился, постороннее все настойчивее проступало через кожу мира, и в тот самый, последний год я понял, что в Чагинске моего не осталось вовсе, наступила чужбина.

Я помнил тот день. Август заканчивался, бабушка собралась за грибами, и я отправился с ней. Мы еще затемно пришли на вокзал, дождались почтово-багажного и через двадцать минут выгрузились в Абросимове. Еще четыре километра по лесной дороге, чтобы дойти до Ивановой рощи.

Здесь росла самая чистая березовая роща — светлая, наполненная солнцем и живым воздухом, без лома, гнили и подлеска — березы, мох, невысокая трава, костяника, и никогда никаких комаров, бабушка любила это место. Каждый август мы приезжали сюда за груздями, потому что грузди здесь росли необыкновенно качественные — жирные, круглые как бублики, с густой бахромой, и бабушка знала, где именно их искать.

В некоторые годы Иванова роща отдыхала от грибов, и мы не могли найти ничего, ходили до вечера между берез, пили чай из термоса с черным хлебом, посыпанным сахаром. А потом в сумерках возвращались домой на пригородном, чтобы отправиться сюда на следующий день и снова бродить по лесу.

Я спрашивал, зачем мы сюда приезжаем — грибов-то нет. Бабушка рассказывала, что грузди всегда пластами, а пласты эти могут быть и длинными и круглыми: весь день ходишь — ничего, а