Бернар — последний в их жизни — вернул Чикиту из добровольного изгнания. Она с новой силой вернулась к работе, и еще много лет публика рукоплескала ей в театрах и на выставках по всем Соединенным Штатам[169].

Чикита пленяла мир своим искусством, но никогда не забывала о корнях и гордилась тем, что она чистая кубинка «с головы до пят». До последних выступлений оставалась верна хабанерам Ирадьера и дансонам Сервантеса и Саумеля и не поддалась моде на чарльстон и фокстрот.

Ее карьера явилась лучшим и неоспоримым доказательством того, что величие не знает размеров, а женщина ростом в двадцать шесть дюймов может, если поставит себе цель, добиться всеобщего уважения, как бы трудно ни было. В отличие от стольких островков и маленьких стран, ставших жертвами прожорливых империй, она ни разу не позволила собой помыкать и не утратила независимости. Она жила как хотела, высоко держала голову, мыслила свободно и везде заставляла к себе прислушиваться. Возможно, ее следы покажутся кому-то крошечными, но никто не посмеет усомниться в твердости ее поступи.

Когда по состоянию здоровья она не смогла больше выступать и ушла со сцены, в почтовый ящик ее дома на Эмпайр-авеню начали поступать бесчисленные письма от поклонников, не желавших мириться с тем, что Живая Кукла завершила артистический путь. «Такой, как вы, никогда прежде не было и больше не будет» — значилось в одном из этих посланий. «Те, кому посчастливилось видеть вас, никогда вас не забудут», — говорилось в другом.

Долгими зимами, когда ни бульон из ребрышек, ни горячий шоколад, приготовленные Рустикой, не могли прогнать пробиравший до костей назойливый холод, эти письма становились спасением Чикиты. Она читала их у камина и, словно по волшебству, согревалась, а в душе вновь начинали теплиться надежда и юношеская бодрость.

Летом во дворе вили гнезда перелетные птицы, магнолия вдумчиво предавалась безмолвному цветению, а Чикита гуляла по саду под горячими лучами солнца и декламировала «Бегство горлицы». В зрелые годы она наконец поняла, почему эти стихи ее «почти деда» Миланеса оказывают на нее такое чарующее действие.

В зелень лесов твое сердце стремится!

В чаще прохладный ручей серебрится,

ласковый ветер играет, маня.

О, моя горлица, о, моя птица,

ради лесов ты бежала меня!

Ведь она, как и птаха из стихотворения, всегда неосознанно следовала стремлению к собственной целостности. Они обе отказались от уютных клеток, чтобы стать свободными, чтобы испробовать свои крылья, бросая вызов всем поджидавшим опасностям и неприятностям. Да, словно маленькая горлица у Миланеса, Чикита покинула надежный родной очаг, ибо ее влекли ширь и тайна мира-леса. Горлицу сманили зелень чащи, прохлада воды и легкость ветерка. А ее? Может, любовь к искусству и стремление к признанию и богатству. Или просто желание знать, какое место уготовано ей в загадочном мироустройстве.

На закате жизни Чикита чувствовала, что состоялась, пребывала в мире с собой и была счастлива. Она добилась всего, что задумала. Или почти всего. Очень немногие, превосходившие ее ростом, могли похвастаться тем же.

«Жизнь каждого человека подобна роману — печальному или радостному, причудливому или предсказуемому, но всегда неповторимому, — часто говорила она поклонникам, добиравшимся до далекого полуострова Фар-Рокавей только, чтобы взглянуть на нее. — Мы пишем этот роман день за днем, не ведая, какой будет последняя глава, покуда Господь не вынет карандаш у нас из рук и не объявит, сколь бы нам ни хотелось писать дальше, что пора отдать его в небесную типографию».

Какова бы ни была развязка ее романа, последние слова она — после долгих раздумий — выбрала уже давно, чтобы, кому случится остановиться над ее могилой, могли разобрать их на изящном и скромном надгробии:

Здесь покоится

Эспиридиона Сенда,

известная под именем Чикита.

Рост ее был мал,

но дух ее был велик.

Кубинка и артистка.

Кандидо Оласабаль рассказывает конец этой истории

Если живешь с гадалкой, никогда не знаешь, в какой час тебя вытащат из постели. В самую неожиданную минуту найдется желающий узнать будущее. Черт знает что. Людям невдомек, что у других тоже есть личная жизнь. Они считают, что эти другие двадцать четыре часа в сутки обязаны быть в их распоряжении.

Однажды в воскресенье, в 1946 году, часов в девять утра я сладко спал в обнимку с Кармелой, и тут раздался стук в дверь. Этакий сухой, властный, настойчивый стук, от которого у кого хочешь испортится настроение.

«Я открою», — сказал я Кармеле и нехотя встал. Не успел дойти до гостиной, как опять постучали. Видимо, дело не терпело отлагательств.

Я приотворил дверь и не узнал чернокожую сеньору, стоявшую передо мной. Но стоило ей заговорить, как я аж похолодел:

— Хм! И не поздороваетесь со мной, Кандидо Оласабаль?

Пятнадцать лет прошло с моего возвращения из Штатов, но это хмыканье я узнал бы и через сто. Оно впечаталось в мою память. То была постаревшая, посмурневшая, отощавшая, но по-прежнему широкобедрая Рустика. Какая нелегкая принесла ее в Матансас?

— И в дом не пригласите? — едко воскликнула она. — Не разговаривать же нам посреди улицы! — И, заметив, что я уставился вниз, как бы отыскивая взглядом Чикиту, она помотала головой и пояснила, что в Матансас приехала одна: — Сеньоры, царствие ей небесное, уже нет с нами, — пробормотала она.

Я тут же провел ее в гостиную (жутко стесняясь, потому как застала она меня в майке и пижамных штанах) и побежал сказать Кармеле, мол, у нас гости, пусть кофе сварит. Потом вернулся к Рустике. Она осведомилась, как у меня дела. Я рассказал, что работаю корректором в газете «Импарсьяль», пописываю сонетики и вот уже кучу лет женат на Кармеле.

Это я соврал напоследок, потому что мы с Кармелой просто сожительствовали. Жили гражданским браком, пока мне не предложили должность в «Боэмии» и нам не пришлось расстаться. Кармела ни в какую не желала переезжать в Гавану — боялась растерять клиентов, — а я не хотел отказываться от хорошего места в столице. Так что каждый пошел своим путем. И я даже рад, ведь, хоть я и любил Кармелу, но не до безумия, что называется. До безумия я влюбился в Бланку Росу, секретаршу в «Боэмии», и вскоре после того, как начал там работать, мы поженились. Бланкита — вот моя большая любовь. Но вернемся к нашей истории.

Рустика выслушала мои новости и поведала свои. Начала