обуяло его страхом и тревогой. Он привык верить в другого Бога, склоняться перед Его служителями… В душе его еще звучали торжественные костельные напевы, слова молитв, проникавших до глубины души… Он еще колебался, отречься ли от того Бога для нового или обоих объединить в сердце?..

Мерунас, достав языка, вернулся к дубу, а весть о беглецах, переходя из уст в уста, сделалась достоянием всей долины. Вокруг спавшей Банюты столпились все женщины; вокруг кунигаса — мужчины. А старого Швентаса засыпали вопросами.

— Чего вы добиваетесь, как я попал сюда? — говорил он, выпив для бодрости поднесенного кем-то березового соку, — да разве я сам-то знаю, как мне удалось довести их в целости? Бог ли нас вел или какие духи?.. Верно только, что мой разум ни при чем… А еще менее их мудрость, — прибавил он, показывая на Рымоса и кунигаса.

И водой мы плыли, и сушей шли, и с голоду помирали… днями спали, по ночам тащились. В темноте нам волы освещали путь глазами… Приходилось питаться и птичьими яйцами, и сырыми грибами… Крыжаки обходили нас, точно мы были в шапках-невидимках, а медведи прокладывали нам путь к лесу… Ой-ой! Как все это перескажешь? Как поймешь?..

И Швентас глубоко вбирал в себя воздух, тер лоб и смеялся.

— Чудо случилось, да и только, — продолжал он, — а теперь дайте нам перебедовать; потому что тащились мы не день и не два, и не месяц… а так, что и счет дням мы потеряли. Менес[24] был разрублен пополам, когда мы выбрались из Мальборга, а вот теперь меч солнца снова распластал его… а мы только что пришли…

С этими словами Швентас, оглянувшись на Рымоса, так же, по его примеру, подобрал ноги и присел на землю.

Один только кунигас не думал об отдыхе.

Он стоял молча, когда Мерунас, возвратившись, показал на дуб, объясняя, что его зовут. Юрий уже собрался в путь, когда старый спутник, заметив его движение, встал, чтобы идти с ним вместе.

— Без меня вы, кунигасик, едва ли столкуетесь со святыми человеками, — сказал он, — ни они вас не поймут, ни вы их… Поплетусь-ка с вами.

Юрий шел храбро, не отвечая Швентасу.

Несколько вейдалотов ждали их у забора. Швентас, потирая лоб, обогнал своего кунигаса.

— Вы что за люди? — спросил старший вейдалот.

— Мы из кражацкой неволи, — ответил Швентас и прибавил, показывая на Юрия: — А знаете, кто этот?.. А это малец, отнятый у Реды Пилленской, когда был еще ребенком… Крыжаки едва не переделали его на немца… Но кровь проснулась… У него родинка, горошинка на шее… никто, как он!

Вейдалот всплеснул руками…

— С детства? У них? — воскликнул он, нахмурясь. — На что он нам теперь?

Юрий, догадавшись, о чем речь, поднял голову.

— Пригожусь, — сказал он коротко и гордо.

Вейдалоты посмотрели на него: осанка подтверждала слово. Они покачали головами и переглянулись. Швентас тем временем бестолково рассказывал о бегстве, пересыпая речь смехом и проклятиями. Рассказ его так был похож на сказку, что слушатели пожимали плечами.

Зашел разговор и о Банюте… А Швентас сам признался, что долго служил немцам, пока, как он выражался, сердце не перевернулось у него в груди…

Не зная, что делать с гордым, молчаливым и таким чужим для них пришельцем, вейдалоты направили Юрия к Кревуле.

А Банюта? Банюта спала… Сон ее был, как сон младенца в колыбели, знающего, что кто-то стережет его покой. Поодиночке приходили все бабы и девушки взглянуть на ее лицо; они качали головами и шептались…

Банюта спала… Порою из ее груди вырывался вздох, и, казалось, что вот-вот она проснется; но сон возвращался, и ночь расстилалась по земле, а девушка все продолжала спать.

Все женщины по очереди успели уже посмотреть ее по разу и по другому. Только старая Яргала, сидевшая неподалеку у костра, хотя ее звали и уговаривали взглянуть на спавшую, не хотела сойти с места и посмотреть на девушку.

— Не хочу, — говорила она, — и незачем. У меня разорвется сердце… Была у меня дочь в ее летах и сгинула… Зверь ли ее зарезал, немцы ли убили, не мог сказать мне ни один знахарь… пропала, как камень в воду.

И не пошла старая Яргала… Только, вспомнив прошлое, заплакала, оперлась на руку и затянула песенку, которой провожают в могилу девушек с венком на голове.

Остальные женщины отступились от нее. Так она сидела долго; но вдруг сердце ее точно дрогнуло… она зашевелилась, хотела встать, но снова села.

— Идти? Не идти? — говорила она сама с собой. — Зачем?.. Разорвется сердце!..

И она опять то садилась, то порывалась встать… что-то ее и гнало, и удерживало…

Наконец она метнулась, встала на ноги, но не хватило духу… И вот издалека до нее донесся тихий вздох… Вздыхала сквозь сон Банюта.

Полупогасший огонь костра, раздутый ветерком, бросил блики на лицо уснувшей. Яргала шла к ней, сначала медленно, потом скорее… Оглянулась вокруг себя, как будто застыдилась… Подошла, нагнулась, стала на колени, села.

Глаза старухи точно хотели выскочить из орбит, она невольно вытянула руки, приоткрыла рот… смотрела… и насмотреться не могла. Она дышала все порывистей, и слезы начинали течь из глаз.

— О, и она, золотая моя рыбка, была бы такою же, если бы жила! — начала она причитать тихонько. — Такие же косы были у нее янтарные, такие же губки алые, такой же лобик белоснежный… Дитятко мое, дитятко родимое! — повторяла она плача, так тихо, так сдерживая голос, что едва слышала сама, что говорила…

Спящая вздрогнула; глаза ее широко открылись: голубые, ясные. Она вперила их в старушку, смотрела, а на губах играла улыбка… Так они глядели друг на друга минуту ль, час ли?.. Все тело старухи трепетало, а Банюта не могла смежить веки.

В этот миг дыхание распахнуло сорочку на груди Банюты, и открылось колечко на шнурочке, которое она хранила…

И вдруг одновременно раздался двойной крик… Девушка протянула руки, а старуха схватила ее в объятия…

— Банюта! — вскрикнула мать и упала в обморок.

Женщины, издалека следившие за тем, что будет, прибежали в страхе, чтобы привести старуху в чувство и вырвать девушку из ее окоченевших рук. Но обе держались друг за друга крепко, как будто бы срослись… Банюта отыскала мать.

На эту весть сбежались все; разбудили спавших… Со всех концов спешили девушки… Приходили с расспросами мужчины…

— Яргала узнала дочь!

Некоторые относились к этому недоверчиво. Но Банюта уже рассказывала, что помнила о детстве, и за каждым словом старая всплескивая руками, восклицала:

— Голубка моя! Дитятко