Оусли не был одинок в этом мнении И Олдоса Хаксли, и Джеральда Хеда также поражало совпадение во времени двух событий — знаменитые предчувствия, подтолкнувшие Альберта Хоф-манна снова заняться двадцать пятым препаратом, посетили его всего через несколько недель после того, как Энрико Ферми впервые удалось расщепить атомное ядро на чикагском теннисном корте. Хед не раз говорил, что ЛСД это просто способ, которым Бог спасает человечество от ядерной угрозы. Ральф Мец-нер считает, что «теория Оусли состояла в том, что высшие существа, наблюдающие за развитием Земли, не могли допустить, чтобы эксперименты по расщеплению атома зашли слишком далеко; ядерная радиация была смертельно опасна для всех форм жизни на этой планете. Поэтому они решили произвести в молекуле ЛСД небольшое изменение, может быть, слегка сместив одно из второстепенных звеньев цепочки, чтобы превратить ее в наркотик, раскрывающий человеческое сознание…»

Таким образом, по мнению Оусли, его деятельность в качестве подпольного химика была санкционирована высшими силами.

Было бы неправильно, однако, представлять себе, что пристрастие Оусли к пышности и размаху исчерпывало его натуру; в нем жил и совершенно другой человек — замкнутый, подозрительный и маниакально захваченный одной идеей И по мере того, как росла его скандальная слава, эта сторона его характера становилась все заметнее. Он любил обдумывать военные хитрости в духе Джеймса Бонда, которые одурачили бы всех капитанов Трембли в мире. Как всякий уважающий себя шпион, он менял свои привычки и никогда не являлся на встречу в назначенное им самим время. На последнем Кислотном тесте, который состоялся через несколько недель после мнимого самоубийства Кизи, он стал техническим консультантом «Благодарных Мертвецов»

Это было в Лос-Анджелесе. Проказники сняли склад на окраине гетто Уоттс и через лос-анджелесский андеграунд распустили слух, что вскоре должен состояться Кислотный тест. Оусли был там с новым помощником, молодым электронным гением по имени Тим Скалли Последние несколько месяцев Скалли работал под руководством Оусли, конструируя звуковую аппаратуру по его подробным инструкциям. Выражаясь жаргоном Проказников, Оусли здорово врубался в ту новаторскую музыку, которую играли «Мертвецы». Он чувствовал, хотя и не мог этого отчетливо выразить, — по крайней мере, ему так и не удалось объяснить Скалли, что именно он имеет в виду, — что в космическом сценарии року отведена важная роль, которую можно сравнить только с ролью ЛСД.

Новоявленный интерес Оусли к «Благодарным Мертвецам» не заставил его отказаться от своей прежней роли главного алхимика Проказников Теперь в центре склада, служившего им штаб-квартирой, красовалась пара мусорных бачков, доверху набитых упаковками сухого прохладительного напитка «Кул-эйд» — и Оусли смог, наконец, не скупясь и не оглядываясь, щедрой рукой отмеривать свою продукцию

И все же что-то было не так, как прежде Отсутствие Кизи пробило брешь в Невыразимом. Позднее ответственность за это возложили на Бэббса, унаследовавшего мантию Кизи. Считалось, что Бэббс отдает слишком много приказаний, что он пытается навязывать Проказникам военную дисциплину Безусловно, ему не хватало таланта Кизи управлять, оставаясь в тени, «руководить не руководя». Но был ли он действительно виноват в том, что произошло в Уоттсе? Это крайне сомнительно. То, что там случилось, мог бы предвидеть Кизи, если бы внял предостережению, полученному на том самом концерте. Десять человек могли экспериментировать с групповым сознанием и образом Homo и получать замечательные результаты. Сто или даже тысяча людей могли бы просто приятно провести время за этим занятием, при условии, чтобы за ними был толковый присмотр. Но существовал некоторый предел. И когда численность толпы переходила эту границу, в ней просыпался зверь — взбесившееся чудовище, пожирающее себя самого. По мере того как росло число людей, вовлеченных в Кислотные тесты, к мечте о раскрытии новых горизонтов сознания стали примешиваться иные побуждения — разрушительные и даже демонические.

В Уоттсе это стало до боли очевидно. Стоило кому-то начать бредить, как Проказники бросались к нему с камерой и микрофоном, чтобы запечатлеть этот момент. Микрофон был подсоединен к воспроизводящей системе, которая создавала тревожный эхо-эффект, особенно если жертва невнятно бормотала или рыдала, как оно обычно и бывало. Когда «Благодарные Мертвецы» стали протестовать против такой вопиющей жестокости и даже назвали это фашизмом, между ними и Проказниками вспыхнула яростная ссора. Наутро настроение у всех было испорчено.

У всех, кроме, пожалуй, Тима Скалли. Для Скалли приехать в Лос-Анджелес с Проказниками было то же самое, что для предыдущего поколения удрать из дому и устроиться в бродячий цирк.

С самого детства Тим Скалли проявлял склонность к науке. Еще восьмиклассником он участвовал в научной выставке района Залива, занял там второе место и привлек внимание ученых из лаборатории им. Лоуренса Ливермора в университете Беркли. Он вырос в пригороде Плэзэнт-Хиллз, напротив Сан-Франциско, на другом берегу залива и являл собой законченный тип «очкарика», развитого не по годам подростка: блестяще одаренный, диковатый, застенчивый, одинокий, он чувствовал себя потерянным среди молодежи, тогда еще беспечно веселившейся и занятой только спортом. Пока его сверстники проводили летние каникулы на пляже или на теннисных кортах, Скалли не вылезал из лаборатории им. Лоуренса Ливермора, работая над запутанными физическими проблемами. В предпоследнем классе он решил проверить, нельзя ли превратить ртуть в золото, бомбардируя ее потоком нейтронов, и начал строить линейный ускоритель в школьной лаборатории. Страх перед последствиями случайного облучения со стороны юного гения подсказал директору школы мысль, что колледж будет наилучшим поприщем для его талантов; и в том же году Скалли, так и не окончив школы, досрочно поступил в Беркли, избрав своей специальностью математическую физику. Это в точности соответствовало планам его родителей, рассчитывавших, что он получит степень доктора философии по какой-нибудь достаточно трудной научной специальности и станет высокооплачиваемым ученым на службе у государства. К этому все и шло. Но тут он познакомился с ЛСД.

Первый прием ЛСД состоялся 15 апреля 1965 года, через несколько часов после сдачи налоговой декларации. Для Тима Скалли, которому исполнилось уже 24 года, тот год был в финансовом отношении удачным. Его работа инженера-конструктора моделей электронных приборов пользовалась таким спросом, что он был вынужден взять в Беркли академический отпуск; зато он заработал столько, что смог купить дом.

И вот теперь он испытал классическое психоделическое прозрение: этот наркотик может спасти мир! Но ему было очевидно, что «правительство, должно быть, ужасно напугано этим препаратом» и его наверняка скоро запретят. Поэтому следовало сделать хороший запас сырья. Покопавшись в университетской библиотеке и досконально изучив техническую литературу, Скалли понял, что ключевым ингредиентом в синтезе ЛСД было соединение, именуемое моногидратом лизергиновой кислоты. Значит, его и следовало запасать. Это оказалось труднее, чем он ожидал. Моногидрат лизергиновой кислоты редко бывал в продаже и стоил очень дорого — по крайней мере, так заявил продавец местной фирмы, торгующей химикалиями; маловероятно было, что ему удастся раздобыть хоть сколько-нибудь этого вещества. Скалли как раз ломал себе голову над тем, что же теперь предпринять. И тут он узнал, что большая часть лизергинового моногидрата в районе Залива принадлежит некоему парню по имени Оусли.