Она знала его с детства, с того константинопольского своего детства, которое было таким безоблачным и счастливым, принимала его подарки, у него научилась искусству шахматной игры, от него узнала множество тайн, дворцовых интриг, с ним же ехала в Персидский поход — словом, это был человек, которого любят и уважают ещё с детства, человек, не навестить которого было никак нельзя, хоть бы это и грозило опасностью.

Пока ещё Толстой содержался в своём доме, ему позволено было даже принимать родственников. Правда, родственники почему-то не спешили выказать опальному графу почтение и любовь: никто к нему не приезжал.

Мария не медлила ни минуты. Это был её первый выезд после болезни, она не узнавала города, по которому несли её бодрые кони, весна только начиналась, и проталины на мостовой скрывали развороченные ухабы, кочки и снежные, застывшие намертво комки, тяжело ударявшие в передок кареты.

У дома Толстого стояли двое караульных солдат.

Они остановили карету с Марией и долго расспрашивали кучера, в каком родстве находится княжна Кантемир с Толстым. Она не выдержала, высунулась из открытой дверцы и громко крикнула часовым:

— Я его крестница, он крестил меня ещё в Стамбуле в семисотом году!

И караульные отступили...

Мария поднималась по широкой мраморной лестнице к тяжёлым дубовым, окованным железными полосами дверям и всё думала: почему, за что арестовали графа, в чём он повинен?

Сподвижник и верный пёс Петра, соратник во всех его делах, чем не угоден он стал его вдове, Екатерине, почему она так сурово обошлась с верным слугой своего мужа?

Конечно же, ничего не знала Мария о всех дворцовых интригах, никто не мог объяснить ей тайные хитросплетения, но она догадывалась, что главным врагом Толстого стал всесильный князь Меншиков. Но почему Толстой — ведь они были друзьями, стояли у трона великого государя? Неужели теперь, когда его нет, когда прошло всего каких-нибудь двадцать шесть месяцев со дня его смерти, бывшие друзья успели стать врагами?

Они находились рядом, когда надо было утвердить на троне Екатерину. Прекрасно понимали оба, что, не дай Бог, перейдёт престол к царевичу Петру Алексеевичу, и все те, кто подписал приговор его отцу, царевичу Алексею, понесут заслуженное наказание — смертная казнь грозила всем двадцати семи подписавшим этот приговор. Не допустить Петра до трона — такова была их задача. Они это сделали — с помощью гвардии, подкупа, подачек солдатам...

Но теперь, когда Екатерина умирала, снова и снова вставал всё тот же вопрос: кому править страной? И вот тут и разошлись пути бывших соратников.

Меншиков забрал слишком большую власть при Екатерине, фактически он правил Россией все эти двадцать шесть месяцев. Оттеснил, как мог, прежних друзей, пользуясь неограниченным влиянием на свою бывшую любовницу. Но и он задумывался: начала болеть Екатерина, а ну как умрёт — что тогда будет с ним? А он уже привык к безраздельной власти, к тому, что всё перед ним трепещет.

И сперва даже в думах не было у него провозгласить царём отрока, мальчика Петра Алексеевича. Да подвернулся австрийский посол и подал мысль простую и до крайности выгодную — женить Петра на дочери Меншикова, и чтобы так и записала Екатерина в своём завещании: наследство отдать Петру, с условием, однако, что женится на дочери Меншикова. И уже состоялось обручение...

Схватились за голову все стоящие близко у трона: теперь уж Меншиков неограниченный правитель, что хочет, то и делает, а когда будет тестем царя — тогда что? И пошла молва. Больше всех суетился зять Меншикова — Антон Мануйлович Девиер, женатый на сестре князя: то к одному сунется с разговором, то к другому. И все эти разговоры поддерживал голштинский герцог, женатый на дочери Петра и Екатерины — Анне. Он мечтал только об одном: занять место президента Военной коллегии, которое теперь занимал Меншиков. А виды у него были дальние — начать войну с Данией за кусок немецкой земли, Шлезвиг, на который издавна зарились голштинские герцоги...

Со всеми заговорщиками беседовал герцог, но привлечь его к суду было невозможно. А вот сошек поменьше можно и в казематы отправить, что и проделал Меншиков блестяще. Арестовали Девиера, арестовали Бутурлина, арестовали Толстого. И приговор вынесли за час до смерти Екатерины — сумел подсунуть умирающей императрице такой указ Меншиков вместе с указом о наследстве. И ведь не детям своим оставила наследство Екатерина, а пасынку, которого терпеть не могла, но вот сдалась на уговоры Меншикова и подписала этот указ слабеющей рукой. Заговорщики же лишь говорили, говорили и говорили, никто не предпринял никаких конкретных мер — все только и думали, как остепенить императрицу, доказать ей вредность её мысли и указа, все только и мечтали, как к ней попасть да высказаться. Но Меншиков строго стерёг государево ложе — никого и близко не подпускал к умиравшей. Тем дело и ограничилось — разговорами. А из этих разговоров сумел сделать Меншиков государственный заговор, измену императрице. Даже разговоры о наследнике и империи карались тогда смертью — думать не моги, открывать рот не смей...

И вот теперь сидел под домашним арестом граф Толстой и ждал, когда отправят его в самый северный — Соловецкий — монастырь вместе с сыном Иваном, уж никак не причастным ни к каким разговорам: Меншиков позаботился, чтобы не осталось и единомышленников у графа, вырезывал все корни.

Приговор суда, составленный наспех в день смерти Екатерины, гласил: наказать смертью. Но умирающая заменила смерть на монастырское житьё — припомнила важную услугу, оказанную ей Толстым, а всё-таки не помиловала...

Довольно долго ждала Мария, пока камердинер ходил докладывать о ней бывшему действительному тайному советнику и кавалеру графу Толстому. В гостиной всё ещё было светло от множества свечей, зажжённых во всех канделябрах. Много раз бывала Мария в этой комнате, гостиной в доме графа Толстого, и не заметила никаких перемен — всё те же бархатные занавеси на широких окнах, всё те же гобелены и роскошные картины в золочёных рамах на стенах, всё тот же овальный стол, накрытый бархатной же скатертью, всё те же пушистые ковры под ногами и кресла, обивка на которых даже не повытерлась. Но она слышала шум и движение в других комнатах — там уже выносили мебель и посуду, всё имущество графа было взято в казну, все имения были конфискованы и отдавались в дворцовое ведомство, и поспешность была такова, что не дождались даже отъезда графа в ссылку, чтобы без него начать конфискацию...

Граф вышел, и Мария поразилась. Ничего не делалось этому восьмидесятидвухлетнему старцу. Всё так же важно нёс он свой большой живот, всё так же лёгок и скор был его шаг. Только голова была гола, как шар, блестела в отблесках свечей. И парика всегдашнего не было на этой голове — то ли считал граф, что сей предмет уже не нужен при его положении, то ли не находил нужным скрывать свой обнажённый череп. Но из-под рукавов простого суконного кафтана всё равно выглядывали белоснежные кружева манжет, а голую морщинистую шею прикрывал высокий воротник с белоснежными же кружевами. Камзол под кафтаном тоже теперь был простой, суконный, и никаких знаков отличия не было на нём. Но на тонких старческих ногах сияли лаком туфли на толстых высоких каблуках, а лодыжки обтягивали толстые белые чулки. Пряжки на туфлях тоже были простенькие, а короткие штаны не в цвет кафтана и камзола заканчивались лентами с бантами — подвязками.