– Да, я знаю…

– От… от… откуда? – удивляется она.

– Дина Маратовна сделала тест, он показал, что ты беременна.

– Аха… – шепчет она. – Я чувствую…

– Да как ты можешь чувствовать?..

– Не… не… не знаю. Что-то такое вэ… внутри. Но не в животе, а тут – вэ… вэ… в груди. Щекотно – как будто смеяться хочется, что ли… И сны всё… всё… всё время…

– Какие сны?

– Как я кормлю ребеночка своим мо… молоком… Сэ… слушай, а как же я буду его кормить, если у меня и си… си… сисек-то нету?

– Ничего, – тихо смеюсь я, а сама чувствую, как на глаза наворачиваются слезы. – Ничего. Это от размера не зависит.

– Аха, наверно… А во сне у меня такие здоровенные си… си… сиськи. И молоко прямо та… та… такими фонтанчиками. – Рита тоже смеется. – Сэ… слушай, а мне не нравится это слово – «бе… беременная».

– А какое тебе нравится?

– Не… не знаю. Какие-то все эти слова сэ… сэ… смешные. Особенно вот это – «в положении». В ка… ка… каком, блин, положении? – она шепотом хихикает.

– Слушай, Рит, а наш Ваня… Наш Иван Николаевич… Он знает двенадцать языков. И мы у него спросим – как это будет на разных языках. И ты выберешь для себя самое красивое слово…

– Дэ… дэ… двенадцать языков? – изумляется Рита. – Охренеть!..

На матрасе в углу начинает ворочаться и пыхтеть Лёнька, высовывает из-под одеяла лопоухую голову.

Рита снова хихикает, радостно шепчет:

– Во, папка наш пэ… проснулся…

Дверь в палату приоткрывается, и в щель просовывается нога в желтом сабо. Появляется Саша-Паша. Его руки заняты плоской кастрюлькой, накрытой полотенцем. Сверху лежат четыре ложки.

– А ну-ка, ребзя, к столу!.. Нету стола? Ну, значит, все к кастрюле!.. Ничка, давай! Быренько взяла ложки, сняла крышку… Лёнька, хватит дрыхнуть, царство небесное проспишь!..

Мы с Ритой садимся на кровать, и Саша-Паша водружает кастрюльку Рите на колени.

– Ай! Горячо! – вскрикивает она.

Саша-Паша хватает Ритину подушку, кладет мне на колени и ставит кастрюльку на нее.

– Вот нам и стол!

Из открытой кастрюльки идет душистый пар.

– Деликатесный супчик из размороженных овощей! – объявляет Саша-Паша. – Лёнька, где ты там?..

Ленька выползает из своего угла, садится перед нами на корточки, получает ложку из рук Саши-Паши.

Вдруг Саша-Паша делает несколько непонятных жестов, будто ловит что-то в воздухе:

– Чуфы-муфы, скорики-морики! Опа!..

Он запускает руку Рите за шиворот и достает оттуда круглую лепешку.

– Кэ… кэ… как это? – От удивления Ритины глаза становятся еще больше.

– Мэджик! – хохочет Саша-Паша, ломает лепешку на четыре куска и раздает всем.

Смотрю на свою ложку, стараясь понять, насколько она чистая. Саша-Паша замечает это, говорит оскорбленным тоном:

– Обижаешь, подруга! Все стерильно! У нас тут, если ты забыла, лечебное учреждение…

Суп вкусный. Все голодные. Молча черпаем из одной кастрюльки, ложки звякают о края и друг о друга.

– Как в походе… – подает голос Лёнька.

– Пэ… пэ… пэ… – начинает Рита.

– И тебе приятного!.. – перебивает Саша-Паша. – Ешь давай…

– Нет, не похоже это на кому. – Яков Романович снимает тонометр с руки Марии. – Показатели – как у спящего человека, а реакции – на коматозном уровне… М-да… Дина Маратовна, внутривенного питания, боюсь, не хватает. Надо вводить зонд. У нас должны быть концентраты для питательных смесей, проверьте… Эй, Сорванец, ты когда-нибудь видела коматозников? – обращается он ко мне.

– Видела, – говорю я. – И коматозников, и «овощей» после тяжелых инсультов… Мария на них не похожа.

– Вот то-то, не похожа, – кивает Костамо. – Тогда что с ней? Эх, нам бы сюда невролога толкового… А вообще, по-хорошему, надо перевести ее в ту клинику, где ее лечили.

– Как? – говорим мы одновременно с Диной.

– То есть отдать Марию им, и пусть с ней разбираются? – Я стараюсь поймать взгляд Костамо, но он отводит глаза. – Нетрудно представить, как они с ней разберутся. Для них она – предательница, перебежчица. А хуже этого в их представлении нет ничего!

– Да разве я не понимаю, – качает головой Костамо. – Но я смотрю на это как врач, и только так должен смотреть…

Мы с Диной переглядываемся. Никогда еще мы не слышали, чтобы наш грозный Романыч говорил таким неуверенным тоном.

– Если как врач вы беспокоитесь за ее жизнь, – говорю я, – то отдавать Марию как раз нельзя ни в коем случае. Они ее с радостью уморят, устранят как прямую угрозу…

– Но ты же понимаешь, мы все равно не сможем ее защитить, – Костамо поднимает на меня глаза.

– А это еще неизвестно… Если бы они хотели, давно бы уже ворвались сюда. Но вот топчутся в какой-то нерешительности. Ч… знает что там у них творится. Может, мы как раз время выигрываем…

На мясистом лице Костамо появляется скептическая гримаса.

– Ну да – «выигрываем»! Самодеятельностью тут занимаемся! Даже кислорода нет – вот срань-то! – Костамо срывается на свой обычный рык, но тут же остывает. – Так, Дина, добавьте еще актовегин внутривенно, если он у нас найдется… Ладно, теперь о хорошем. Что про Риту думаете?

Я отвожу глаза.

– Ничего не думаю. Просто радуюсь… Пока есть чему…

Не доложить главврачу о Ритиной беременности, вообще-то, должностное преступление. Но это уж пусть Дина сама скажет… Дина молчит, втянув голову в плечи. Давно заметила, что она цепенеет перед Яковом Романовичем, как и большинство наших.

Прежде чем Дина успевает на что-то решиться, Костамо смотрит на часы:

– Так, консилиум закончен…

Он идет к двери и едва не сталкивается со священником, входящим в палату.

– Как ваша рука, отец Глеб?

– Лучше, – рассеянно отвечает священник.

– Зайдите ко мне через час, я посмотрю, – басит Костамо уже из коридора…

– Вероника, вы не видели Ивана Николаевича? – встревоженно говорит священник. – Похоже, он до сих пор не вернулся. Почти три часа прошло…

– Как это?.. Я думала, он у вас. Или за уборку опять принялся…

– Нет. Я весь хоспис обошел, его нигде нет.

– О Господи!.. Слушайте, а если он не может ключ из-под двери вытащить? Там щель такая узкая!.. Отец Глеб, я побегу в подвал…

– Давайте и я с вами, – говорит священник.

Я мотаю головой:

– Не надо. Одна я быстрей…