молитвенное исповедничество, которые пронизывают религиозно-философские работы автора романа «Смертию смерть поправ», представлены в концентрированном виде в первом томе — как результаты интенсивного поиска и обретений, как первые шаги на Пути, которые предпринял писатель, а затем религиозный подвижник Евгений Львович Шифферс.

Так что же мы обнаруживаем в этом романе? Прежде всего, автор дарит нам возможность слышать разные голоса: цепочки голосов, убегающие ряды голосов, движущиеся по странным пересекающимся кругам, то удаляющиеся, то приближающиеся. Очень часто — это голоса умерших и ушедших, голоса памяти детского и родительского сознания. Автор отчетливо слышит голоса места, в котором нечто случилось, когда и камни возопияли. «Стынь и звон» голосов свидетельствуют о том, что автор их все начал слышать и ему открылся океан говорящего и звучащего сознания; в нем соприсутствует и сознание самого Писателя, которое то объемлет и содержит в себе все голоса, то является одним из них. Но, обнаружив всю эту магму, все марево звучащих, сообщающих о себе и наплывающих из покрывающего их тумана сознаний в собственном миропроникновении, автору очень важно обнаружить своеобразные концы-стыки живого жизненного материала. А что это за материал? Это материал, из которого построены Дантевские ад, рай и чистилище, читатель: движущееся за гробом и в будущем еще не рожденное человечество, помысленная актуальная бесконечность хороводов душ, внутри которой ты — лишь одно из звучаний. Но соприсутствие в этом льющемся, длящемся хороводе позволяет тебе слышать всех… Автору важно, с одной стороны, обнаружить звучание в себе всех этих голосов, а с другой стороны, научиться записывать то, что они говорят. Как, возможно, сказал бы в этом случае автор: я ничего не придумываю, я это слышу… Впрочем, вполне может быть, что это и есть во-ображение, Einbildungskraft — СИЛА понимания, гермесическая, меркуриальная способность вхождения, уподобления разным зонам и локусам сознания, которая одновременно телепатически вводит в миры и слышит голоса их жителей.

Автору важно разглядеть ряды движущихся диалогов, обращений, рецитаций, в том числе, для того, чтобы ответить на вопрос, с кем из звучащих и переживающих сознаний необходимо вступать во взаимодействие, а кого следует оставить без внимания и не слышать, зная о его существовании.

И автор создает в романе несколько таких самообнаруживающихся и самораскрывающихся узлов. Прежде всего, это узлы самовоображения и придумывания про себя историй; главный герой пишет про самого себя пьесу, в которой, однако, с ним происходит отнюдь не то, что на самом деле. Нечто происходит с его сознанием и самосознанием. Часто герой наговаривает на самого себя, например намекая на воровство гениальной рукописи умершего отца, на предательство любимой женщины и подталкивание ее к убийству нерожденного плода. И здесь, как представляется, главному герою следовало бы отклонить эти самооговоры, к чему и призывает его мать. Но этот слой является очень важным и обязательным для анализа Е.Л., поскольку эти постижения еще только возможного, того, что может произойти с сознанием, эти, как сны наяву, являющиеся голоса и позиционные обретения позволяют выявить и представить, откуда и куда произрастает человек, в каком духовном горизонте он движется, куда он перемещается. Собственно, такие, разыгрываемые с самим сознанием, пьесы и образуют своеобразную основу порождения мира из сознания, познание всего мира из собственного сознания.

Казалось бы, это хорошо известный и абсолютно безумный солипсизм, который просто невозможен. Когда весь мир, каждое переживание, каждый его мельчайший элемент порождается, обнаруживается из сознания. Но разгадка возможности прорастания Вселенной из сознания приходит очень скоро, как только мы начинаем понимать: для того чтобы порождать мир из сознания, необходимо сначала весь мир ввести в сознание. Мир сначала должен оказаться там, в сознании. И тогда все возможно, если мы исключим примитивную приватизацию сознания и дара осознания и не будем приписывать сознанию квантор принадлежности: твоего сознания, моего сознания и т. д. Именно с этим, на мой взгляд, связано невероятно острое переживание Е.Л. словечка «приватизация» и угрозы уничтожения не раскрывшегося постсоветского мира, связанной с попытками приватизации мира знания и сознания. То есть тех духовных уровней, на которых должно уничтожаться и сниматься Эго (Я), а не примитивно члениться и раздираться ресурс знания.

Роман «Смертию смерть поправ» был для Е.Л. Шифферса очень ответственным предприятием. Тем более важно учитывать ту роль, которую он придавал гениальному писателю, поэту, художнику. Творческий гений в иерархии приближения к реальности шел для Евгения Львовича за святым, способным проникнуть в умосозерцательное схватывание Царства Божьего. Гениальному художнику, поэту, философу иногда удается с позиций этого Царства сделать для живущих вместе с ним современников даже больше, чем святому, при раскрытии смысла бытия в той реальности, которой посвящены люди. В тексте данного романа Е.Л. Шифферс медленно смещается с видения писателя-художника к видению, присущему религиозно одаренному человеку и формирующемуся у него самого. На мой взгляд, в этом романе представлен весь Е.Л. Шифферс с его ключевыми темами, из которых выросли целые направления его гениальной исследовательской работы.

Жизнь и роман

Евгению Львовичу очень важно было превратить свою работу в предмет анализа и наблюдения в самом романе. Поэтому писатель Фома становится собеседником и соучастником диалогов, хотя нигде, кроме психиатрической больницы, он жить не может. В этот период промысливания и, тем самым, прослеживания в себе самом вечность исхождения Троицы, Е.Л. важно было наблюдать в структуре романа свои отношения с созданным им самим, слушающим голоса писателем Фомой. Такое наблюдение оказывается тем более важным для Е.Л., что за счет этого мир его романа, выворачиваясь лентой Мебиуса, зачерпывает реальную жизнедеятельность, в которой живет Е.Л., и возвращает ее в роман. И написанные ему друзьями письма, и возникающие у него четкие тезисы о строении мира как вскрываемой им реальности, проблематизируемой, такой знакомой-незнако-мой реальности оказываются вплетены в фабулу-структуру романа. Порожденное сознание писателя тут же, со страниц романа обращается в диалоге к самому Е.Л.

Здесь можно совершенно четко обнаружить мощнейшую связь романа «Смертию смерть поправ» с русской классической традицией Гоголя и Достоевского. Для Шифферса-мыслителя очень важно вспомнить роман Достоевского «Двойник», смысл которого, по мысли литературоведа Бурцева, в том, что в нем автор заставил гоголевского Акакия Акакиевича посмотреть на себя в зеркало. Но писатель Фома не смотрит в зеркало (что было бы равносильно восстановлению самосознания) и не проговаривает мысли о писателе, который позволяет себе нечто о нем написать (что тождественно некоторой живой рефлексивности) — он диалогизирует с Е.Л., и Е.Л. описывает идущий между ними диалог — в Тарусе, где сейчас живет автор, а писатель Фома находится при этом неподалеку от Тарусы в Игнатовском, в сумасшедшем доме. И вот в