что ты будешь не в состоянии это вынести. Я просто сама не хотела об этом думать или подвергать этому тебя, хотя до сегодняшнего дня я жила в постоянном страхе, что данный эпизод повторится.

Это произошло, наверное, через три месяца после того четверга. Кевина уже судили и приговорили, а я недавно внесла в свой рутинный распорядок эти механические субботние визиты в Чатем. Мы еще не научились говорить друг с другом, и время мучительно тянулось. В те дни самодовольство с его стороны доходило до того, что мои визиты – это жульничество, что он страшится моего прихода и радуется, когда я ухожу, и что настоящая его семья там, в тюрьме, среди почитающих его горячих сторонников. Когда я сообщила ему, что Мэри Вулфорд только что подала иск, меня удивило, что он не выглядел довольным – казалось, это его еще больше рассердило; как он позже возразит, с чего бы мне должны достаться все почести? Так что я сказала: прекрасное приветствие, не так ли – после того как я потеряла мужа и дочь, получить еще и судебный иск. Он проворчал что-то насчет того, что я себя жалею.

– А ты нет? – спросила я. – Разве тебе меня не жаль?

Он пожал плечами.

– Ты выбралась из этого целой и невредимой, так? Ни единой царапины.

– Правда? – сказала я. – И почему же?

– Когда устраивают шоу, не стреляют в зрителей, – сказал он ровным голосом, перекатывая что-то в правой руке.

– Ты хочешь сказать, оставить меня в живых было лучшей местью. – Мы уже давно прошли тему «месть-за-что».

Я в тот момент была не в состоянии больше говорить о чем-то касающемся того четверга и уже собиралась прибегнуть к старому «хорошо ли тебя кормят», когда мой взгляд снова привлек предмет, который он катал в руках, ритмично ощупывая его пальцами, словно четки. Честное слово, я просто хотела сменить тему разговора, мне плевать было, что там у него за игрушка – хотя, если я и приняла его ерзанье за признак морального дискомфорта в присутствии женщины, чью семью он убил, это было прискорбное заблуждение.

– Что это? – спросила я. – Что там у тебя?

С лукавой улыбочкой он раскрыл ладонь, демонстрируя свой талисман, как маленький мальчик с робкой гордостью показывает свой драгоценный стеклянный шарик для игр. Я встала так резко, что мой стул со стуком упал на пол за моей спиной. Нечасто бывает такое, что ты смотришь на предмет, а он в ответ смотрит на тебя.

– Не смей больше никогда его доставать, – хрипло сказала я. – Если ты это сделаешь, я больше никогда сюда не приду. Никогда. Ты меня слышишь?

Думаю, он понял, что я не шучу. И он получил могущественный амулет против этих якобы раздражающих его визитов мамси. Полагаю, тот факт, что стеклянный глаз Селии больше не попадался мне на глаза, может лишь означать, что в конечном итоге он рад, что я прихожу.

Ты, наверное, думаешь, что я просто снова рассказываю сказки, и чем страшнее, тем лучше. Какой у нас кошмарный сын, должна бы говорить я, раз он терзает свою мать таким жутким сувениром. Нет, не в этот раз. Я просто должна была рассказать тебе эту историю, чтобы ты лучше понял следующую, которая случилась именно сегодня.

Ты, конечно, заметил дату. Сегодня ровно два года. Что также означает, что через три дня Кевину исполнится восемнадцать. Именно в этом возрасте он официально становится взрослым – для голосования на выборах (что ему, как отбывающему заключение опасному преступнику, запрещено во всех штатах, кроме двух) и добровольного поступления на военную службу. Но тут я больше склонна согласиться с юридической системой, которая судила его как взрослого два года назад. Для меня днем, когда мы все официально стали совершеннолетними, навсегда останется 8 апреля 1999 года.

Так что я подала официальное прошение о разрешении встретиться с нашим сыном сегодня днем. Хотя просьбы о встречах с заключенными в их день рождения обычно отклоняют, мою просьбу удовлетворили. Может быть, работники тюрьмы ценят такой вид сентиментальности.

Когда привели Кевина, я заметила перемену в его поведении еще до того, как он открыл рот. С него наполовину слетело его фальшивое высокомерие, и я наконец поняла, насколько это утомительно для Кевина день-деньской изображать уставшего от жизни человека, которому на все наплевать. Из-за эпидемии краж свитеров и футболок маленького размера в Клэвераке отказались от эксперимента со свободным стилем одежды, так что на Кевине снова был оранжевый комбинезон; в кои-то веки он был не просто нормального размера, а даже велик ему, и он выглядел в нем отстающим в росте. За три дня до взрослой жизни Кевин наконец начинает вести себя как маленький мальчик – запутавшийся и что-то утративший. У него больше не было этого стеклянного взгляда, и глаза его глубоко запали.

– Ты выглядишь не очень-то счастливым, – рискнула я.

– А разве когда-то было иначе? – тускло спросил он.

Мне стало любопытно, и, хотя правила наших встреч осуждают и запрещают подобные прямые материнские приставания, я спросила:

– Тебя что-то беспокоит?

Что еще более невероятно, он мне ответил.

– Мне ведь почти восемнадцать. – Он потер лицо. – Свалю отсюда. Я слышал, они с этим не затягивают.

– В настоящую тюрьму, – сказала я.

– Не знаю. Это место для меня достаточно реально.

– Переезд в Синг-Синг[297] заставляет тебя нервничать?

– Нервничать? – недоверчиво переспросил он. – Нервничать! Ты знаешь хоть что-нибудь о подобных местах? – Он в смятении покачал головой.

Я в изумлении посмотрела на него. Он дрожал. За прошедшие два года на лице у него появился лабиринт мелких боевых шрамов, а нос больше не был прямым. В результате он не выглядел более крутым – он выглядел смятенным. Шрамы смазали его прежде резкие и острые армянские черты, сделав их более рыхлыми и нечеткими. Его лицо словно было нарисовано неуверенной рукой портретиста, который то и дело прибегал к помощи ластика.

– Я все равно буду тебя навещать, – пообещала я, внутренне готовясь к саркастическому выговору в ответ.

– Спасибо. Я надеялся, что будешь.

Не веря своим ушам я, кажется, вытаращила глаза. В качестве проверки я подняла тему мартовских новостей.

– Ты, кажется, всегда следишь за такими вещами. Так что полагаю, ты видел истории про Сан-Диего в прошлом месяце? У тебя появилось еще двое коллег.

– Ты про Энди, э-э… Энди Уильямса? – смутно припомнил Кевин. – Ну и простофиля. Хочешь знать правду? Мне было жаль дурака. Его поимели.

– Я ведь предупреждала, что это увлечение выйдет из моды, – сказала я. – Энди Уильямс не попал на первые полосы, ты заметил? Проблемы с сердцем у Дика Чейни[298] и эта буря, которая так и не разразилась, принесли «Нью-Йорк таймс» гораздо больше денег. А второй случай стрельбы, прямо следом за этим – с одним смертельным исходом, тоже в Сан-Диего? Его вообще почти не освещали.

– Черт, тому парню было восемнадцать, – покачал головой Кевин. – Ну правда. Ты не думаешь, что он был для этого уже староват?

– Знаешь, я видела тебя по телевизору.

– А, это. – Он заерзал, словно немного смутившись. – Его уже давненько сняли. Я тогда увлекся… кое-чем.

– Да, у меня не было времени на это «кое-что», – сказала я. – Но ты все равно был… ты очень четко выражал свои мысли. Ты хорошо умеешь себя преподнести. Теперь все, что тебе осталось придумать, – это что сказать.

Он усмехнулся.

– То есть чтобы это не было чушью собачьей.

– Ты ведь знаешь, какой сегодня день, правда? – робко начала я. – Знаешь, почему они разрешили мне приехать к тебе в понедельник?

– О, конечно. У меня годовщина. – Он наконец обратил этот сарказм на самого себя.

– Я только хотела тебя спросить… – начала я и облизнула губы. Ты сочтешь это странным, Франклин, но я ни разу не задавала ему этот вопрос. Не знаю почему; может быть, я не хотела, чтобы он оскорбил меня всей этой чушью про запрыгивание в экран.

– Прошло два года, – продолжила я. – Я скучаю по твоему отцу, Кевин. Я все еще разговариваю с ним. Я даже пишу ему, представляешь. Я пишу ему письма. И теперь они лежат огромной кучей у меня на столе, потому что я не знаю его адреса. И по твоей сестре я тоже скучаю… ужасно скучаю. И так