Правящие круги прекрасно знали цену оппозиционности официальных «коммунистов». Ритуально повторяя в программных документах слова о государственной собственности, деятели КПРФ старательно избегали любого радикализма в практической политике (если, конечно, не принимать за политику комичный «народный референдум» 2005 года — сбор подписей граждан под петицией к власти с просьбой отменить саму себя, а заодно и существующую систему). В те самые дни, когда деятели КПРФ призывали людей ставить подписи под бланками «народного референдума», журнал «Эксперт» поощрительно сообщал, что лидеры партии становятся либеральными «и даже в какой-то мере буржуазными».[507]

Понятно, что при таких обстоятельствах рост недовольства неолиберальной политикой среди населения России никоим образом не мог способствовать укреплению влияния партии. Как раз наоборот. По мере того, как число людей, недовольных либеральным курсом, множилось, влияние КПРФ падало. Если в середине 1990-х годов партия получала 35–40 % голосов, то в начале 2000-х — уже 12–13 %, а в середине десятилетия ее влияние упало еще ниже. После того, когда Бориса Ельцина на посту президента сменил Владимир Путин, кризис старой оппозиции стал очевиден.

Разговоры о великой России ничуть не мешали власти проводить либеральную реформу образования или принимать антирабочий Трудовой Кодекс. Как заметил известный политолог Борис Славин, «с приходом Путина Зюганов оказался ненужным: кто скажет, что Путин не болеет за державу?»[508]

Патриотическая риторика с легкостью перехватывалась правящим режимом — ведь консервативной бюрократии, стоящей на страже сложившегося порядка вещей, она подходила как нельзя лучше. А разговоры о державной мощи отнюдь не противоречили работе власть имущих по выжиманию соков из населения — в интересах капитала.

В середине 2000-х годов благодаря взлету мировых цен на нефть изменилась и позиция российских сырьевых корпораций. Получив в свое распоряжение изрядные ресурсы, они приступили к внешней экспансии, скупая компании в странах бывшего Советского блока, а также в Западной Европе и Африке. От государства отечественный капитал теперь требовал поддержки своих международных планов. Идеология «сильной державы» идеально этой задаче соответствовала.

Созданная администрацией президента новая партия власти — «Единая Россия» — оказалась гораздо удачнее своих прототипов 1990-х годов именно потому, что сумела вполне в духе дореволюционной царской бюрократии соединить авторитаризм и показной патриотизм с политикой, направленной на укрепление капиталистических отношений. По ироническому замечанию украинского публициста Андрея Манчука, поражения КПРФ были закономерным результатом национал-консервативной политики руководства этой партии, «собственноручно вырывшего себе глубокую электоральную яму, прикрытую общенациональным бюллетенем».[509]

Проблема, однако, состояла не в постепенном отмирании КПРФ — очередной «пустой оболочки», оставшейся обществу в наследство от ушедшей эпохи, связь с которой сама партия утратила. Упадок зюгановской партии на протяжении длительного времени не компенсировался возникновением сколько-нибудь значимой новой оппозиции на левом фланге.

Украинский вариант

Ситуация на Украине внешне выглядела несколько респектабельнее, поскольку партии, официально числящиеся «левыми», в течение 1990-х годов продолжали пользоваться традиционной социалистической и коммунистической риторикой, апеллируя к счастливым и сытым временам Советского Союза под властью Леонида Брежнева.[510]Идеологическая «ниша» национализма была уже занята. С одной стороны, реальной силой становились украинские националисты, пользовавшиеся поддержкой власти, видевшей в них идеологических партнеров в формировании нового независимого государства. Если в России националистическая риторика была заимствована властью у оппозиции лишь к концу 1990-х, то правители в Киеве изначально нуждались в национальной идее для обоснования своей политики. С другой стороны, имперская ностальгия, которую начали культивировать элиты русскоязычной Восточной Украины, не могла дать объединяющие лозунги, под которыми можно было бы идти на президентские или парламентские выборы в масштабах всей республики. На региональном уровне эти идеи успешно эксплуатировались местными элитами в Крыму и Донецке. А официальные левые партии — социалисты и коммунисты — были, прежде всего, электоральными машинами. Иными словами, соперничество двух национализмов создавало условия, когда, по крайней мере, на риторическом уровне у политиков — принцесса Юлия сохранялась потребность в левой идее. Однако уже к началу 2000-х годов национализм и здесь начал замещать левую идеологию, причем социалисты тяготели к украинскому национализму, а коммунисты — к русскому.[511]