Прозрачная лужа расползалась по подоконнику.

— Еще король… он кое-что предложил. Лекарство своего рода, и шансы действительно неплохие. Но Оден не согласится. Если же без согласия… я не хочу ему лгать. И причинять боль. Как я ему в глаза смотреть буду? Не простит ведь…

Он сжал руку, точно пытался найти в Торхилд опору.

— Однажды я уже ошибся, и очень страшно. Должен был предупредить… я не хочу повторить ошибку. Оставить все как есть? И он будет сидеть на привязи до скончания дней. Уедет за Перевал… проклятье, он и близко не представляет, насколько там опасно! И чем заниматься станет? Мемуары писать?

— Ты злишься.

— Злюсь. Не на тебя, золотце мое.

— Я знаю.

— Ты не замерзла еще?

— Нет.

А дождь прекратился. Светало. И небо окрасилось лиловым и алым…

— Позволь ему выбрать самому. — Тора не стала сопротивляться, когда Виттар, перекатившись, потянул ее на себя. — Это будет честно. Или хотя бы поговори с ним.

Муж проворчал что-то невнятное.

Иногда он вел себя совершенно непоследовательно. Но Тора не имела ничего против.

Его драгоценная девочка все-таки уснула. Она выбралась из-под одеяла и обнимала подушку, прижав к животу, пока еще плоскому. И Виттар, не удержавшись, прилег на подушку.

Он слышал, как там, внутри, очень и очень быстро стучало маленькое сердце.

Его жена.

Его ребенок.

Его семья.

И Оден — часть этой семьи, что бы он себе ни придумал.

Выбравшись из постели, Виттар поежился: окно осталось приоткрытым, и в комнате к утру стало свежо. Дождь больше не поет… а и вправду пел, нашептывал, уговаривая поделиться тем, чем Виттар никогда ни с кем не делился. Он отвык рассказывать кому-то о своих сомнениях и, пожалуй, если бы не дождь, не ночь, не готовность Торы слушать, промолчал бы.

— Ты уходишь?

Сонные глаза были не лиловыми — темно-синими.

— Я вернусь. — Ее щека теплая, мягкая. — Я действительно попробую поговорить с ним. И вернусь.

— И слушать…

— Что?

Тора, зевнув, потянула подушку к себе:

— Когда разговариваешь, слушать тоже надо…

Чудо медноволосое. Страшно подумать, что его могло бы не быть.

Виттар прикрыл дверь спальни. Дом, зарастивший раны, встретил запахом свежего лака, дерева и кофе, который пить одному было неуютно. Утренняя почта не отвлекала от недобрых мыслей.

Газеты… тоска биржевых сводок. И старые сплетни «светской хроники».

Скупая, явно обрезанная цензурой статья о «прискорбном происшествии в деревне Н.».

И она же, перепечатанная уже в «Сплетнике», куда более красочная, едва прикрытая фиговыми листочками деланой анонимности. Грязная газетенка, но весьма любимая простонародьем. Виттар, скользнув взглядом по рисункам, перевернул страницу.

Снимок он узнал сразу.

Его присылали на одобрение, равно как и выхолощенный, преисполненный восторга текст свадебного интервью. Вот только «Сплетник» писал вовсе не о свадьбе.

Каждое слово — пощечина.

…Гримхольд.

…роковая ночь и падение неприступной крепости…

…героическая смерть гарнизона… и единственный выживший… не только выживший, но и вернувшийся домой целым, в здравом уме и твердой памяти.

…королева Мэб.

…чудесное спасение.

…альва, что сидела в кресле, чуть склонив голову. Она смотрела прямо, с вызовом, с издевкой почти.

Скомкав газету, Виттар швырнул ею в стену.

Надо успокоиться. Это ложь.

Грамотная, аккуратная ложь, которой поверят многие. В суд подать за клевету? В статье нет прямых обвинений, напротив, она написана так, что оспорить не выйдет. Факты изложены верно, а остальное… слишком зыбко. Виттар поднял газету и, расправив ком, сложил вчетверо.

Одену будет полезно выглянуть в реальный мир.

Оден, пробежавшись по строкам, газету отодвинул.

— Я не понимаю, почему ты злишься, — спокойно сказал он. — Сплетни были и будут.

— То есть тебе все равно?

— Нет. Но гнев ничего не изменит. Надеюсь, ты не собираешься судиться с ними? — Он потер пальцы, пытаясь избавиться от черной типографской краски. Печатали «Сплетник» на дешевой бумаге, да и на прочем экономили безбожно, хотя Виттар точно знал, что газетенка приносит владельцу немалый доход.

— Но я рад, что ты наконец-то решил поговорить со мной.

Решил, хотя Виттар подозревал, что разговора не получится.

— Почему ты хочешь уехать?

Оден поднялся. Виттар хорошо знал эту его привычку: на ногах брату думалось легче. Он не ходил, скорее перекатывался с пятки на носок, порой сам за собой не замечая этого движения. Застывал секунд на пять… или десять… и вновь возобновлял движение.

— Это, — он указал на газету, — лишь начало. Ты ведь понимаешь, что одной статьей все не ограничится. Будет вторая… третья… а если не будет, то слухи пойдут. И чем дальше, тем гаже.

— Тем более ты должен остаться…

— И доказать всем, что они неправы? Виттар, у меня нет желания что-то кому-то доказывать.

— Твое имя…

— Или утопят, или очистят без моего участия. — Он замер, опираясь на спинку кресла. — Я устал, Виттар. И больше не хочу войны ни в каком виде. А здесь меня в покое не оставят.

— Тебя или ее?

— Меня. А ее тем более. Она храбрая девочка, но очень хрупкая. И не заслужила той грязи, в которой ее искупают.

— А ты заслужил?

Оден разорвал газету пополам. Сложил. И снова разорвал.

— За эти четыре года я слышал много лжи. — Оден аккуратно высыпал клочки бумаги в бронзовую чашу. — Как-то… научился не заострять внимание.

Он впервые сам обмолвился о том, что с ним было.

Да, Оден отвечал на вопросы, которые Виттар должен был задать.

И рассказывал сухо. Отстраненно. Словно все происходившее происходило вовсе не с ним.

— Эйо — другое дело. Ей нужно место, которое она могла бы назвать домом. Да и мне.

Оден говорил со спокойной уверенностью безумца.

В ящике стола нашелся коробок спичек, старый, мятый, верно, не один год ждавший, когда же он станет нужен.

— Твой дом здесь.

— Был когда-то. — Спичка чиркнула по серному боку и сломалась. — Но я чувствую себя… больным.

— И поэтому отказываешься от шанса?