и со всем, что он любит (мать, литература), он видит в Японии «душераздирающее» (déchirant). Так, он пишет 23 мая техническом кильватере, но с точки зрения искусства жить это два противоположных полюса: по ходу дела все оборачивается в пользу Японии. Американский бар и японский бар – это ад (мрачный) и рай! Сейчас у меня гостят мама и брат, это большая радость: они уедут 25 ноября, после этого у меня будет три недели разъездов с лекциями». В связи с этим лекционным турне, которое привело его на Западное побережье, Барт пишет, что намного лучше чувствует себя в Калифорнии, «которая несколько примиряет меня с Соединенными Штатами (климат, разнообразные и приятные люди – и множество азиатов!)» (письма Морису Пенге, 10 ноября и 2 декабря 1967 года. Фонд Мориса Пенге, IMEC).

1967 года: «Я все еще безумно, душераздирающе хочу приехать этим летом в Японию», а 15 января следующего года: «У меня бывают безутешные моменты, когда я вспоминаю, например, о юном Танаке, его приезде в аэропорт, его галстуке, о том, как он застеснялся и сбежал: все это так неописуемо трогательно и щемит сердце (un peu déchire)». В «Империи знаков» тоже есть целый слой, между строк рассказывающий о приключениях желания Барта, о более свободном отношении к телу. Прежде всего это разговорник для свиданий, в котором записаны его почерком все слова для общения с любовниками: «Сегодня вечером? komban?», «В котором часу? nan ji ni?», «Устал, tsukareta»… Затем небольшой план, нарисованный от руки на обороте визитной карточки, на котором, как отмечалось, зафиксирована дорога в Pinocchio, место встреч геев. Но больше всего на его желание указывают изображения. Фотографии актера Кацуо Фунаки, первой из которых книга открывается, а второй, где он изображен с подобием улыбки, – заканчивается, принадлежат Барту, как и фотографии борцов сумо в середине книги и фотография актера кабуки с двумя сыновьями. Есть свидетельства, что Барт с большим тщанием отбирал иллюстрации. Он воспользовался помощью Даниэля Кордье (который разрешил воспроизвести два документа из своей личной коллекции и с благодарностью упомянут в перечне иллюстраций), одного из хранителей музея Гиме и самого Альберта Скиры, предоставившего ему доступ к фондам швейцарской коллекции (в особенности к собранию Николя Бувье, которому принадлежат многие иллюстрации, приведенные в книге)[835]. Тем не менее поразительно, что все фотографии молодых людей были сделаны им самим. Они представляют игру взглядов и уклонений от них (например, фотография борца, накладывающего себе еду, на которой видны только линия плеч и правое бедро[836]). Отношения, в которых он сам снимается, фотографируется в той же мере, что и фотографирует, получая доступ к той форме становления японцем, которую он демонстрирует в еще одном документе: его портрете в газете «Кобэ Симбун», на котором у него почти восточные черты лица, «удлиненные глаза и зрачки, затемненные японской типографией»[837].

Желание стать восточным человеком возвращает к теме неполного субъекта, которая, как мы выяснили, является центральной в этот период. В ходе переопределения смысла приходит знание о нехватке, которое Барт безжалостно представляет в «S/Z» через мотив кастрации. Кастрация лишает Замбинеллу доступа к оргазму, а так как она заразна, она также лишает Сарразина его желания (чего не происходит с пустотой на японский лад). S[arrasine] перечеркнут Z[ambinella]. Потеря буквы Z в его имени, которое по логике должно было писаться Sarrazine, делает из Z букву кастрации, букву, которой не хватает, дурную букву. Этот мотив часто повторяется в текстах этого периода. Естественно, в «S/Z», где с «хлещущим звуком наказующего бича» она режет, распарывает и полосует, «символизирует отклонение от нормы», становится «раной и изъяном»[838]. В «Саде, Фурье, Лойоле», где он пишет о том, что имя Сада происходит от названия деревни Саз: «Чтобы образовать про`клятое имя посредством ослепительной формулы (потому что этому имени удалось породить имя нарицательное), зеброобразное и хлещущее Z потерялось в пути, уступив место наиболее краткому из зубных согласных»[839]. А также в тексте о «женщинах-буквах» Эрте, где Барт комментирует Z как перевернутое S, пенящееся и гладкое тело: «Разве Z – это не S, перевернутое и заостренное, а значит, отрицаемое? Для Эрте это скорбная, сумеречная, скрытая, синеватая буква, в которую женщина вписывает одновременно и свою покорность, и муку (у Бальзака это тоже дурная буква, как он объясняет в новелле „З. Маркас“)»[840]. Но этот негативный характер буквы имеет свои положительные последствия, поскольку нарушает полноту: пол отменяется, язык останавливается и искусство скульптора становится невозможным. «Эта Полная Литература, литература-чтение, не может больше выступать в роли письма»[841]. Мы вступаем в иной порядок мысли, тот же самый, к которому подводит Жиль Делёз в «Логике смысла», опубликованной несколькими месяцами ранее, в 1969 году. Через «тело без органов» Делёз тоже делает из кастрации пробоину в мысли, точку перехода к новым отношениям с бытием.

Итак, на пути Барта к отвержению любых бинарных оппозиций, дихотомий «S/Z» осуществляет наиболее совершенную операцию, снимая (при помощи Бальзака) различие между мужским и женским, как в имени Сарразина, так и в бытии Замбинеллы. Эта модуляция конфликта посредством аналитической работы, которая в буквальном смысле исчерпывает текст, может иметь два значения, важных для понимания того, чем был этот период в жизни Барта и как эти две книги 1970 года его завершают. Первое значение дается в форме загадки, между строк: это речь в защиту гомосексуальности и утопии, которую она делает возможной, утопии единения без оппозиций. Задолго до появления основных положений гендерных исследований Барт разделяет пол и гендер и показывает, что нельзя удовлетвориться институциональной бинарной структурой, каковой является структура полового различия: об этом говорит уже первая статья в честь Леви-Стросса «Мужское, женское, нейтральное». Не имея возможности прибегнуть к морфологически нейтральному (в силу ограничений французского языка), текст Бальзака расшатывает одновременно и мужское, и женское[842]. Второе значение касается последствий мая 1968 года для автора: в поисках выхода за пределы великих распрей, устроенных речью, Барт поворачивает в сторону письма и сдвигов буквы, делающих ее движение бесконечным и препятствующих любому окончательному присвоению.

Глава 13

Барт и Соллерс

В 1971 году, в самый разгар идеологической битвы, Tel Quel посвящает свой выпуск № 47 Ролану Барту. Май 1968 года всех разделил, и журнал Соллерса предпочитает еще сильнее подчеркивать это разделение и конфликты. Совершивший множество теоретических и политических виражей журнал вызывает яростные протесты, гнев и возмущение. Чтобы поддерживать постоянную ажитацию, которая с самого начала была скрытой