Я приметил, как Цезарион теребит медальон, и уже начал побаиваться, что он, поддавшись порыву, подарит его статуе, но, благодарение Исиде – а может быть, самому Цезарю, – этого не произошло. (Иначе мне пришлось бы прокрасться обратно в храм и забрать дар. Ведь я по опыту знаю, что о таких драматических жертвах потом горько сожалеют, но бывает слишком поздно. Хорошо, если найдется добрый человек вроде меня, который поправит дело. Но на сей раз этого не понадобилось.)

Все, заканчиваю. Я устал. Наблюдение за богом очень выматывает. Надо сегодня лечь спать пораньше.

Твой преданный друг и слуга Олимпий

Прочитав письмо, я и сама почувствовала усталость. Сколько церемоний развели вокруг Цезаря и его усыпальницы, пока читала – голова заболела. Впрочем, может быть, виной тому гнетущая жара. Бог ветров спрятал все ветры до единого в свой мешок, так же как в свое время он поступил с Одиссеем. На море не ощущалось ни малейшего дуновения, паруса бессильно обвисали, и суда приводили в движение лишь мускулистые тела обливавшихся потом гребцов. Но в такой зной они долго не выдерживали.

Палящая полуденная жара изводила домашний скот. Чтобы сохранить коней на царских конюшнях, их по моему приказу целыми днями обмахивали опахалами. Я не могла допустить гибели Киллара, ожидавшего возвращения Цезариона, и хотела сохранить других прекрасных скакунов, что составляли гордость моей конюшни.

Антоний пребывал в унынии и делами занимался без энтузиазма. Пытаясь выяснить, что за история вышла с Секстом и как могла произойти путаница с его приказами, он приказал Титию представить полный отчет, а сам тем временем продолжал подготовку к карательному походу в Армению.

– Правда, – говорил при этом Антоний, – сейчас уже слишком поздно. В этом году нам все равно не успеть.

При этом казалось, будто ему вообще «все равно».

И тут на пороге появилась Ирас. Она привела с собой мальчонку, родом из Индии, служившего при моем гардеробе. Несколько лет тому назад он отбился от индийского корабля, доставившего в Александрию груз шелка, слоновой кости и сандалового дерева, и оказался в весьма затруднительном положении. Но не пропал: умение чистить и гладить расшитые шелка обеспечило ему место в царской гардеробной.

– Вимала предлагает сделать кое-что для того, чтобы устроить прохладу в наших покоях, – сказала Ирас, подталкивая паренька вперед. – Он говорит, в его городе это прекрасно помогает.

– Да, госпожа, – подтвердил индиец, беспрерывно кланяясь, что делало его похожим на клюющего корм цыпленка. – Да, милостивый господин. – Он повернулся к Антонию и повторил то же представление.

– Ну, что за способ?

Кажется, кланяться паренек готов был день напролет, пока не свалится от изнеможения.

– Вот та дверь. – Он указал в сторону выхода на террасу, где светило безжалостное солнце. Оттуда тянуло жаром, как от печи. – Через нее сюда дует ветер?

– Да, обычно с моря.

– Тогда мы можем попробовать вот что. В Индии мы растягиваем в дверном проеме полосы ткани и обильно смачиваем водой «материнскую» тряпицу. Вода с нее капает вниз, на «дочернюю», и когда ветер дует через проем, воздух охлаждается.

Это казалось слишком простым, чтобы подействовать.

– Моя госпожа, так можно сделать помещение прохладным, даже если снаружи царит изнуряющая жара. В Индии погода куда жарче, чем у нас сейчас.

– Хорошо, давай попробуем, – согласилась я.

Я согласилась бы на что угодно, лишь бы избавить тело (и мысли) от этого непрекращающегося гнета. Мне казалось, будто на мои руки вместо кожи натянуты вымоченные в горячей воде перчатки, а мысль о том, чтобы дотронуться до Антония – коснуться горячей кожи горячей кожей, – и вовсе повергала в ужас.

– Может быть, избавление и правда у нас под рукой, – сказала я Ирас, когда паренек ушел. – В любом случае, спасибо тебе.

Я вручила письмо Антонию. Он молча прочел его, а потом пробормотал:

– Значит, Октавиан больше не Октавиан, он избавился от своего прозаического прошлого.

– И это все, что ты можешь сказать?

Уж конечно, он понимал значение происходящего.

– А каких слов ты от меня ждешь? Он может называть себя как хочет. Право на имя «Цезарь» закреплено за ним по закону, как за приемным сыном.

– Мне всегда казалось подозрительным то, что это усыновление держалось в тайне от самого Октавиана. Если Цезарь хотел усыновить его, почему не сказал ему об этом?

– А какая теперь разница?

– Я просто пытаюсь понять, в чем тут дело!

– Нет, ты пытаешься доказать, что завещание было поддельным. Но ничего подобного. Я видел его сам.

– Но могло быть и другое завещание, где упоминался Цезарион…

– И которое Цезарь утаивал от тебя, так? Все возможно. Но если такое завещание и было, оно пропало. И если Цезарион захочет объявить себя наследником Цезаря, ему придется за это право бороться. Цезарь будет только один.

– Да, я знаю.

В глубине души я знала это всегда.

– По крайней мере, поездка в Рим показала ему, чего его лишили. Ты был прав, когда говорил, что он должен ехать.

Антоний нахмурился:

– Я порекомендовал ему побывать там, исходя из личных соображений, а не из политических.

– Может быть. Но когда ты Птолемей или Цезарь, эти соображения едва ли могут существовать раздельно.

Всемилостивейшая и мудрая царица Египта, расточающая справедливость!

Приветствую тебя. Я салютую тебе и салютую себе, ибо усердно трудился, приделывая солдатам искусственные носы взамен тех, которых они лишились в бою. Конечно, они далеки от совершенства, но это всяко лучше, чем зияющая дыра. И я очень усиленно прислушивался ко всем новостям. Вечерами я поднимаюсь на Палатинский холм, гуляю там в сумерках, когда ветерок шелестит в кронах старых сосен, и прохожу мимо расположенного неподалеку дома Антония, возле которого задерживаюсь и веду наблюдение. Во-первых, он в хорошем состоянии, ухоженный и чистый, – я знаю, Антоний будет рад узнать об этом. Сады пышно цветут, слуги беспрерывно снуют туда-сюда, а Октавия главенствует над ними, как истинная римская матрона. Как-то раз я заметил ее, когда она прогуливалась под кипарисами в саду на склоне холма. Ходят слухи – я слышал разговоры возле публичных фонтанов, – что брат приказал ей покинуть твой дом, император, но она упорно не желает подчиняться, заявляя, что она жена Антония и находится там по праву.

У меня чуть не закралось подозрение, что на самом деле Октавиан хочет, чтобы она осталась. Она рушит твою репутацию, выставляя себя мученицей, хранящей верность неверному мужу, самоотверженно воспитывающей его детей – причем не только своих, но даже Антилла, сына своей предшественницы, – и устраивая в доме приемы для друзей-сенаторов. Во всяком случае, это прекрасный способ