Семь знаков оставлю у края миров, семь, как дней в неделимом, как нот в неразрывном… Я вырежу знаки сталью, отсыплю солью, окроплю водою, брошу семя травы таал и кровью вскормлю его. Слово изначальное прижму к зубам, прокачу по языку, приласкаю губами, – выпущу в полет.

Дорога далека, не для людей она, и не пройти по ней живому, а мертвым она не надобна… путь избирает нас, но готовы ли мы сделать хотя бы первый шаг? Прочнейшие узы связывают нас с привычным, но тончайшая паутинка дивного тянется вовне. Я нащупал её, единственную нить. Я – иду.

Край хрустит, рвется и пропускает.

Птица обнимает лиловое солнце, вспарывает бирюзовыми когтями закат, пронзает дугою клюва тело его и пьет жар умирающего дня. Шея её легка, сталь оборвет хрупкий танец крыльев быстрее, чем вздох вгонит в межреберье обжигающий восторг… Сталь сокрушительна и холодна, она льнет к безразличной руке.

Путь мой далек, я зачерпну лиловость долгим взглядом, напою душу, но сталь я запру бессильно томиться в ножнах. Пусть танцует золотая птица, я вдохну её красоту, я не задержусь, паутина тонка, я иду…

Вторая дочь

Сорок красных верблюдов привел купец, сияющий среди подобных ему ремеслом, как полная луна – рядом с жалкими восковыми огарками. Повелитель огня зевнул, смежил веки и задремал под величайшим деревом края песков. Он пребывал в благодатной тени, он излучал свет, пляшущий рыжими бликами на древесной шкуре.

Гончар терпеливо ждал пробуждения, сидя рядом с огнеголовым и заранее устроив кувшины и чаши на месте обжига.

– Мечта владеть цветком пустынь гнала меня и лишала сна, – осторожно шепнул гость.

– Мечта не требует владения, лишь брюхо жаждет лопнуть в истоме обжорства, – сонно пробормотал хозяин, щелчком пальцев затеплил огонь на красных камнях, проследил, чтобы пламя ровно укутывало глину, румяня её. – В словах твоих не заметно живого огня, но кто я такой, чтобы учить иных разводить костры? Оно того стоит?

От колодца поднялась по тропе, неся на голове кувшин, дочь повелителя огня, и были её волосы чернее сажи, и вспыхивали они искрами ночного пожара. Девушка внимательно осмотрела красные спины верблюдов, и закат обозначил рыжими бликами её интерес.

***

Я подставил ладонь, и золотая птица пролила кровь заката мне в горсть. Холодный закат, чужой. Бирюзовый коготь царапнул кожу, и я отдал каплю жизни здешнему песку. Еще я подарил птице сталь в ножнах, не выпуская хищный оскал наружу. Пусть знает жажду безразличного металла, дольше проживет. Нить натянута, пора. Цепочка отпечатков моих босых ног украшает берег, как ожерелье, тягуче-медовое море заполняет их, и каждый следующий пятипалый сосуд мельче предыдущего, я ухожу. Птица обнимает зеленую первую луну своей многоцветной ночи, звонко смеется мне вслед – иди, легконогий. Догоняет и дарит перо. Я сохраню жажду закатного танца, и так я дальше пройду…

Край рвется с треском и пропускает туда, не ведаю – куда. Взгляд синей ночи налегает на плечи мои. В нем покой мешается с высокомерием, в нем мысль перетерта с горькими запахами травы и льдинками лунного света. Паутина моя не висит на ветвях здешнего волокнистого, чуткого леса, и я иду дальше, подарив синему взгляду слово изначальное. Что он дал мне в ответ и дал ли хоть что? Мы люди, и мы – глухи, откуда нам знать ответ к такому редкому вопросу?

Третья дочь

Всю долину под великим древом заполнил цветами властитель севера. Лютни и арфы пели, сам он молчал, одаривая избранницу лишь взглядом. Не посмел пришлый обернуться и направить взор к повелителю пустыни. Его, коварнейшего и хитрейшего, опасались называть вслух нечистым, хотя шепотом передавали: он обольщает души даже в молчании, одним лишь взором огненным… Не зря пустыня нанесена на все карты мира лишь символом огня, короной с тремя дрожащими зубцами…

– Ты изуродовал и обокрал весну, – поморщился огнеголовый, придирчиво изучая копье темной стали и бережно вправляя в основание лезвия крупный алмаз. Металл под пальцами бурел, алел, плавился до нестерпимой белизны и тёк, принимая нужную форму. – Нет огня в твоей щедрости за чужой счет. Оно того стоит?

Одна из пяти непросватанных дочерей повелителя огня выбрала вялый цветок из груды таких же умирающих во имя её красоты – и заложила за ухо. Желтый глаз весны в сиреневых ресницах лепестков очень шел к её волосам цвета древесной коры.

***

Тьма за краем не обрела ни веса, ни звука, ни дыхания. Она сухо струилась песком, она терлась игривой кошкой по коже, она рвала тело когтями ледяного ничто и искушала душу жутью своего бытия вне бытия…

Я не мог ничего подарить ей, погребенный в сыпучее, проницающее меня ничто. И она взяла сама, разрезав тончайшую нить дивную. Моя путеводная паутинка зазвенела, вздохнула, лопнула возле плеча, отнимая право вернуться и сам обратный путь. Не жаль, там я был, позади простерлось привычное, но нет в нем единственного незаменимого…

Средняя дочь

Шаман пришел к хижине, уложил на красные камни три ровных обломка железного дерева и поклонился.

– Дыхание великого огня должно пребывать с народом песков и края, – попросил он. – Я научу её звучанию истинных слов и сокровенному письму, я передам ей копье, допущу на большую охоту.

– Долг перед племенем сродни огню, – задумался рыжеволосый, рассматривая редкостные дрова и движением брови обращая их в пепел. – Ты хотя бы попытался… Но и ты вступил в торг со мною, не обратившись к дочери напрямую. Страх убивает огонь, даже если страх – отражение почтения, а не трусости или лжи… Оно того стоит?

Сидящая ближе всех к повелителю девушка – старшая из четырех оставшихся – похожая на отца цветом кожи и тоном волос, тряхнула головой, убежала в хижину и вернулась с коротким копьем, тем самым, содержащим у основания лезвия алмаз.

– Я ушла бы завтра сама, – расхохоталась она. – Большая охота, да!

– Ты желаешь греться, но не дарить тепло, – грустно отметил рыжеволосый, сгреб пепел в горсть и развеял по ветру. – Пусть так… дыхание пламени пребудет с народом края. Пока оно – лишь пепел, но пламя неистребимо, мне ли не знать?

***

Край треснул нехотя, затем провалился и сгинул. Я не знаю льда, не видел севера… Но чутье вещает: так и должен звучать лед. Темная пустота ссыпалась со спины мурашками боли. Мир лег во все стороны слепящий, невыносимый. Синее солнце выжигало кожу и плавило разум, облизывало огненным жаром левое плечо. Хоровод сумасшедших лун мчался, играя огнями и бликами, творя непрестанный обман, жестокую пытку для взгляда…

Ни травинки, ни дерева, настоящее сердце пустыни. Холод сух и жесток, равно как и наша – из полузабытого родного мне мира – жара…

За спиной шакальим лаем зашелся голос ледяных песков. Я отодрал примерзшие стопы – с кожей, с мясом – и побежал, слыша стаю призраков за спиной. Они визжали, клацали когтями и слизывали кровь со льда. Кровь, вплетающую всякого живого в бытие мира, где она пролита. Но нить моя не принадлежит здешним холодным равнинам. Я отдал ледяному краю всю соль, до крошки.