рождались и теперь уже новые трудности, парадоксы. Их обрисовывает Гуссерль в этом манускрипте (а параллельно в других разбираемых в моей книге опубликованных при жизни, в основном в долго остававшихся в неизвестности работах раннего периода). А в манускрипте об интенциональных предметах они, трудности и парадоксы, просто-таки нагромождаются. Буквально за каждой констатацией следует каверзный вопрос, который четко и отважно ставит сам Гуссерль! Судите сами. «Всякое представление, – перелагает Гуссерль идею, более или менее принятую им, – имеет какой-либо предмет, пусть это будет представление о чем-то абсурдном». Но ведь мы всё-таки понимаем, рассуждает далее Гуссерль, что́ значит высказывание «круглый четырехугольник» и даже располагаем – в связи с этим – каким-то (причудливым) «представлением». (Парадоксально, но в науках изобретение таких «абсурдных» – с научной же точки зрения – «предметов» бывает по-своему функциональным шагом.) И когда мы отрицаем, что у данного представления есть реально возможный «предмет», то этим вовсе не подвергаем отрицанию наличие (и у «авторов» этой мысли, и у нас самих) какого-то причудливого «представливания» (das Vortellen) «круглого четырехугольника» или чего-то подобного, как бы фантастического. Гуссерль уже здесь (ещё более настойчиво – в ряде более поздних текстов) призывает задуматься над реальными познавательными проблемами, побуждающими во всех подобных случаях двигаться именно по дороге интенционального поиска.

Зададимся и мы более общим вопросом, инициированным заголовком манускрипта. Что удалось и что не удалось сделать Гуссерлю именно в этом раннем наброске учения об интенциональности? Скажу заранее: вижу в продвижении Гуссерля от ранних набросков к началу разработки разветвленной концепции интенциональности «Логических исследований» (пусть и продвижении достаточно быстром, занявшим всего лишь лет пять) достаточно болезненную именно для этого исследователя интеллектуальную драму. В чем она состоит?

В том, полагаю, что гуссерлевский анализ, как бы уже придвинувшись к теме интенциональности, нередко раскрывает… все же не её, а порождает новые ответвления проблемы предметности сознания, а вместе с этим и новые трудности. Раскрою эту характеристику. Итак, мы приняли тезис: любое представление имеет свой предмет. Но ведь и тогда, считает Гуссерль, проблемы только начинаются и даже разрастаются. К примеру, возникает вопрос о существовании предмета. Гуссерль пишет: «Это его существование (Existenz) (только в представлении, добавим мы. – Н. М.) не есть подлинное (истинное, wahrhafte) существование…» (Ebenda). Тогда каково же оно? В самом деле, как «существует» предмет, когда и если он – предмет сознания?

Гуссерль – и в рассматриваемом манускрипте, и в одном из своих опубликованных обзоров – разбирает посвященное ровно той же проблематике одно из сочинений достаточно известного тогда польского автора Казимира Твардовского. (K. Twardowski. Zur Lehre vom Inhalt und Gegenstand der Vorstellung. Eine psycholodische Untersuchung. – К. Твардовский. К учению о содержании и предмете представления. Психологическое исследование.) Кстати, заметьте, что автор, сегодня оправданно числящийся по ведомству (истории) логики, пишет, нисколько этим не смущаясь, что его исследование – психологическое! Разберемся, что́ именно заинтересовало Гуссерля в работе Твардовского. А заинтересовало его то, что Твардовский ставит прямо-таки каверзный вопрос: что происходит, если в каком-то случае высказывается противоречивое суждение о наличии несовместимых свойств, причем несовместимых не по отношении к представлению, а к представляемому предмету (Vorstellungsgegenstand)? Пусть Гуссерля не удовлетворяло то, как на поставленный им вопрос пытался ответить сам Твардовский. Но он считает непраздным сам вопрос и ссылается на тот же пример, который привел Твардовский – на суждение о «круглом квадрате».

Решение Гуссерля по этому вопросу достаточно интересное: когда помысленно Нечто (Etwas) противоречивое, то последнее не есть (и не утверждается как) содержание, которое существует (existicrt) реально. Это с одной стороны. С другой стороны: если есть нечто (etwas) – и будь это ничто (nichts’), оно может быть представлено как носитель неких свойств. И Гуссерль во всех таких дробных различениях все-таки прав.

Идет ли речь в мысли о чем-то «реально существующем» или только о «представленном», пусть и не существующем «реально» предмете (пример – «круглый квадрат»), между ними есть, по Гуссерлю, нечто общее. Оно состоит в том, что речь всё равно идет о теме «существования» (Existenz). А оно, в свою очередь, бывает двух видов; одно из них – «существование по истине» (wahre Existenz). В чем его суть? Вот тут Гуссерль и анализирует ту форму, которую другие авторы (от Брентано до Твардовского) придали ответу на поставленный вопрос.

Кратко воспроизведем и мы те формулировки, которые приводятся в упомянутых § 2 и § 3 обсуждаемого манускрипта. «Итак, для каждого представления имеется (es gibt) какой-либо (представляемый) предмет. Но его, предмета, существование (Existenz) не «истинное» (wahrhafte), а “только интенциональное”. Оно состоит в “простом [свойстве] быть представленным” (“bloβen Vorgestelltwerden”). А “подлинное” (wahre) существование обретает исходную значимость в [свойстве] быть представленным», но только уже через утвердительное экзистенциальное суждение». И Гуссерль справедливо добавляет, что подобное понимание Твардовский предлагает, примыкая к Брентано (Ebenda. S. 307). Здесь тончайший момент – он объективно важен для будущей гуссерлевской теории интенциональности, да и для всякого интенционального анализа. Постараюсь пояснить, в чем тут проблема и почему она долгое время была камнем преткновения прежде всего для многих прежних теорий познания. Последние как бы разбили класс «предметов» на два противостоящих «мира»: мир познания, сознания и «действительный» мир вокруг человека как познающего существа, – с акцентированием преобладающего значения «действительного» мира вне нас. Это соответствует, конечно, реальному, именно жизненному противостоянию. Но не менее действительными, реальными являются другие исходные факты. А именно: 1) когда исследователи уже как бы «пребывают» в «мире» сознания, познания, оба мира, их «предметности», как бы уравниваются. 2) Преобладающее значение (при таком повороте исследования) даже приобретают особенности, как бы порождаемые новым качеством «предметностей» – быть «предметностями» именно сознания и познания. 3) Во главу угла ставится тема внутренней динамики именно этой сферы, которая никак не очерчивается статической моделью предметов вне сознания, «отражаемых» (или «искажаемых») самим сознанием. Полностью вступить на почву развитой теории интенциональности означало – в данном случае уже для Гуссерля – необходимость полностью овладеть такой по-своему причудливой динамической моделью и на этой основе существенно преобразовать традиции теорий познания и сознания. Но таковы были скорее внутренние необходимости, объективная логика, повлиявшие на будущие разработки.

А как именно реально обстояло дело с «интенциональными» новшествами в конце XIX века? И как с первыми их проявлениями соотнесся Гуссерль?

Из всего видно, что апелляция новых авторов (например, Твардовского) к принципу интенциональности совершенно не удовлетворяла Гуссерля. Он считал: трудности при такой трактовке только воспроизводятся – пусть «в других словах» (S. 308). Более того, Гуссерль усматривал в подобных попытках решения – на как будто уже интенциональном пути – ложное удвоение (die