ранний Гуссерль был необычайно чувствителен к историческим точкам провала и, наоборот, точкам роста философского знания. Это нашло свое воплощение также в анализируемом Манускрипте. В чем же именно? Получается (уже на основе основательного изучения более поздних разработок), что Гуссерль, не вполне полно и точно сознавая это, сначала объективно нацелился на расчищение почвы будущему исследованию интенциональности, почему, и тоже лишь объективно, без соответствующих формулировок, уже сложилось нечто родственное будущему методу epoché (т. е. заключения в скобки, воздержания от суждений, не обоснованных должным образом и бесконтрольно взятых из предложенных кем-то рассуждений). «После этих основательных рассмотрений (во всем манускрипте. – Н. М.), – писал Гуссерль – позволительно считать объясненным [факт] неподлинности, который скрыт в различении интенциональных и подлинных (wahren) предметов, соответственно можно считать разрешенными мнимые противоречия, в которые нас заводит рассуждение о представляемых предметах. Но поскольку рассуждения (Rede) такого рода неустранимы, то и там, где предметы на самом деле не существуют, лучше всего поступают тогда, когда дифференцируют способы выражения в подобных случаях – при различении “существующих предметов” как имеющих “собственный” (eigentiche) смысл и разговора о “представляемых предметах” как имеющих “несобственный (uneigentliche) смысл” (Ebenda. S. 335). Но тогда, делает Гуссерль как бы неожиданный более конкретный вывод, предложение “Всякому представлению соответствует какой-либо (ein) предмет” ложно, а предложение «Всякое представление представляет какой-либо предмет» – истинно» (Ebenda, S. 335).

Читатель наверняка уже понял, что у раннего Гуссерля (как, впрочем, во все другие периоды) ведётся обсуждение тончайших оттенков проблемы и её решений. (Кстати, людей, не привыкших к гуссерлевскому философскому стилю мысли, обычно очень утомляет необходимость распутывать причудливое кружево оттенков его рассуждений.)

«В качестве главного результата всех рассмотрений последней главы, – пишет Гуссерль, – позволительно обозначить [следующее]: на деле, как мы это предположили, только значение (Bedeutung allein) есть внутреннее и существенное определение представления, в то время как предметное отношение указывает на известные связи истины, соответственно, суждения, в которые значение включено» (Ebenda, S. 336). Теперь видно, что и ранний Гуссерль переводит решение, в сущности, так и не проясненных вопросов в новое проблемное поле, тоже – пока – не подвергнутое собственному углубленному исследованию. Ибо его новаторской теории «значения» (Bedeutung) суждено было обрести многообещающий старт в то же более позднее время, а именно в «Логических исследованиях».

И непредвзятому читателю, как-то разбирающемуся в феноменологии, становится ясно, что центральное, с точки зрения объявленной темы, гуссерлевское рассмотрение именно интенциональной проблематики как бы пробуксовывает. Ибо Гуссерль снова и снова возвращается к так и не разрешенным трудностям, парадоксам теории предметностей – при том, что он сам как бы поручил анализу уже стать интенциональным исследованием.

Хорошо уже то, что анализ темы предметностей сознания продолжается и захватывает все новые оттенки проблемы. И нам остается последовать за Гуссерлем.

Гуссерль ставит, почти иронически, вполне серьезный теоретический и очень жизненный вопрос: «Но как в мире наряду с определенными львами “бегают” также и львы неопределенные?» (Ebenda). И пусть в реальном земном пространстве бегают – конечно же, в особых регионах земли или, в относительно цивилизованное время, в вольерах зоопарков – «определенные», учтенные или неучтенные, но конкретные представители рода львов. Но к тому же – и философ совершенно прав – львы, уже в фигуральном смысле, «бегают» представленными в сознании, причем как в представлениях обычных людей, так и в научных описаниях и т. д. По терминологии Гуссерля, это прежде всего «неопределенные» львы. Необычным для читателей будет уже то, что словами «неопределенные львы» Гуссерль обозначает чуть ли не бытовые «представления» обычных людей. Но ведь на самом деле и в прошлом, и в наше время в более или менее привычных житейских условиях детей очень рано «знакомили» и «знакомят» с такими «неопределенными», размноженными во множестве рисунков, представителями рода львов! В кинофильмах же они даже «бегают»…

Но Гуссерля, конечно же, в данном манускрипте интересуют не какие-либо житейские подробности, а теоретические вопросы. (Уточнение того, к какому роду и к какой проблематике дисциплинарных теорий они принадлежат, здесь не обязательно.)

Важно другое: Гуссерль ведет речь о проблемах равно философских, логических (тип «предметностей» и соответствующие суждения), теоретико-психологических в самом широком смысле (предметы в сознании в соотнесении с представлениями) и т. д.

Существенно и следующее теоретическое уточнение самого философа, сделанное как раз на примере львиного царства. «Разделение львов на определенные и неопределенные – это не такое их разделение, как на африканских или азиатских; это [уже] есть разделение представлений (и естественно, объективных представлений) на те, предметные отношения которых определены, и на такие, где предметные отношения остаются неопределенными (нечто, некое – ein A)» (Ebenda). Тут Гуссерль, полагаю, совершенно прав: поднимается вопрос о подразделениях, которые и порождаются именно в осмыслениях, особенно теоретических, самой темы предметностей сознания.

Все так. Но трудный фокус-то состоит в том, что эти, казалось бы, мудреные рассуждения также имеют, в конечном счете, прямое отношение к обычному, повседневному опыту множества людей сменяющих друг друга поколений! Ведь обычный человек с неповрежденным сознанием с детства хорошо различает (какие бы последующие определения, понятия здесь ни применять) «определенного льва» (если он видит его в зоопарке или во время циркового представления), и какого-то льва, нарисованного в книжке, со времени появления кинематографа показанного в фильме и т. д. Он к тому же (с детства) в своем сознании как-то уже «представляет льва» как такового и представляет в целом «неопределенно» – по сравнению с любым конкретно увиденным (пусть это очень редко бывает!) живым львом.

В этом разделе обсуждаемой статьи ранний Гуссерль занят, как мы видим, соотнесением-различением «представлений» (Vorstellungen) о тех или иных «вещах», «предметах» и самих предметов. Их различие несомненно; их соотношение – объект анализа Гуссерля. Нелегкий вопрос состоит в том, в чем же здесь состоит специфика его анализа.

Вводятся – наряду с уже охарактеризованными – и иные предметные подразделения. Например, на «возможные» и «невозможные» предметы (mögliche und unmögliche Gegenstände) (Ebenda).

Не забудем об уже рассмотренном разделении: объем понятия «предметы» (при том, что объем класса «предметы» не совпадает с объемом понятия «вещи») уже разделяется на существующие» (existierende) и «несуществующие» (nichtexistierende) предметы. Гуссерль настаивает: «данное деление является только разделением представлений на “представления А” (они включаются в деление суждений формы А существует, existiert) и на “представления В”, которые заключены в рамки коррелятивной формы В не существует» (Ebenda. S. 314). Для Гуссерля важно, что сами «представления существуют всегда» (разумеется, поскольку речь идет о жизнедеятельности людей), будучи включенными в те или иные связи суждений (Ebenda).

Следует акцентировать нечто принципиально важное: объективно у Гуссерля (и почти всегда без соответствующих разъяснений, маркировок) уже бывают