— А что, если Степовой пойдет к Семеняку и спросит у него, нельзя ли повторить ту операцию, он, мол, опять горит с запчастями, — предложил Зарапин.

— Провокациями не занимаемся, — отрезал Любовцев и повернулся к Куржиямскому: — Где все-таки базируются те двое: Гонтарь и как его…

— Сандалов, — подсказал Куржиямский. — Как где? В Москве, очевидно. И тот и другой сами говорили это Степовому.

— Установили, где они прописаны?

— Нет.

Любовцев сердито посмотрел на секретаршу, в это время прекратившую запись.

— Пишите, пожалуйста, все — они адреса проспали… Значит, сегодня же установить их московские адреса. Сегодня же! Нужны не только их адреса, но и хотя бы краткие данные о них самих — участковые инспектора знают все.

И тут Любовцев снова всем дал урок службы. Бросив на стол карандаш, он оглядел по очереди всех своих сотрудников, при этом в глазах у него сам бес прыгал.

— Ну, господа сыщики, имею к вам вопрос: из тех людей, что теперь возникли перед нами, ничья фамилия вас особо не царапает? А? Ну, капитан Куржиямский, как ваша оперативная память?

Куржиямский повторил про себя все за последнее время всплывшие фамилии и только пожал плечами.

— А какой голубоглазый красавчик пытался у нас работать? Он еще ездил на синеньком «жигуленочке»? А?

— Семеняк! — в один голос выкрикнули Куржиямский и Зарапин.

— Смотри, кой-какая память еще есть, только надо ее раскачивать, как дизель на морозе… — Любовцев снова оглядел всех по очереди, улыбнулся: — Я сам только минуту назад допер. И то, что этот самый Семеняк, не сомневаюсь, он же мне сам говорил, что идет в автомобильное министерство. Недалеко от нас ушел, всего за два квартала. Если я скажу вам, что я тогда еще разгадал жульническую душу Семеняка, вы, конечно, будете смеяться, но вы же не знали, как он перекрасил своего «жигуленка» на третьей автобазе, расплатившись одним ласковым взором своих голубых глаз. А мне потом с этой автобазы звонили… Помните, у него вот такие большие голубые глаза? Да… Жулье толпится на узкой дорожке, — сверкнув веселыми глазами, Любовцев встал: — Идите работайте! Мух не ловите!

Куржиямский с Зарапиным пришли в свой кабинет. Постояли друг перед другом. Куржиямский сказал:

— Все-таки наш Любовцев голова. Что скажешь?

— Подполковника зря не дали бы, — согласился Зарапин.

К вечеру на столе у Любовцева лежали адреса Гонтаря и Сандалова и краткие справки о них, из которых важным было только то, что оба они были холостяками и что последнее время в Москве не проживают, находятся в длительных командировках и приезжают домой только на день, на два… Тут же лежало уголовное дело Жоры Томака, добытое Куржиямским из архива суда, а в него он вложил письмо ему из лагеря главного обвиняемого по этому же делу — Ивана Нестеренко.

Когда Куржиямский и Зарапин вечером попозже зашли в кабинет подполковника, он встретил их вполне дружелюбно.

— Вижу, что поработали, — сказал он и сразу спросил уже с ехидством: — Но почему не вижу справки, судился ли Сандалов?

— Дело Жоры Томака я сам вел и потому знал, где его искать, — ответил Куржиямский. — По Сандалову сделан запрос, обещали дать ответ завтра или послезавтра.

— Старайтесь обходиться без «или», — пробурчал Любовцев. — Лучше сказать: обещали послезавтра. Но вот что: я обзвонил всех своих коллег по столице, и начальник ОБХСС Ленинградского района уверяет меня, что Сандалов проходил у него по делу какого-то жилищного кооператива, который весь состоял из одних взяточников, а взятки брал Сандалов. Так найти вам будет легче, товарищ капитан.

— Я бы не откладывая пригласил Семеняка на первый разговор, — предложил Зарапин.

— Нет, — резко мотнул головой Любовцев. — Сначала надо найти в делах министерства копию той бумаги за подписью замминистра, которую он готовил. Тогда можно будет поставить перед ним вопрос напрямую — что это такое — и объяснить ему соответствующую статью Уголовного кодекса.

Семеняк по-прежнему оставлял свои «Жигули» на улице Жданова напротив Архитектурного института и оттуда шел на работу. Тротуары заполняла толпа спешащих — служилый люд, как всегда, еле-еле поспевал к месту своей работы. Поток нес с собой и Семеняка, и это его раздражало, он как бы лишался в эти минуты самостоятельности, своего «я». На Кузнецком мосту он, чтобы вырваться из толпы, шагнул к двери «Гастронома» и стал там — был яркий зимний день, синий в тени снежный вал у тротуара казался берегом, вдоль которого текла черная людская река, и теперь она не тащила его. И вдруг напротив, возле входа в бюро пропусков КГБ, он увидел председателя колхоза Степового. Он даже дыхание остановил — чего это он тут? И поскорей нырнул в людской поток, теперь он в нем спасался…

Семеняк, конечно, не забывал Степового, и всякий раз память воскрешала его злые презрительные глаза, когда он, сунув им деньги, уходил и швырнул им: «Шустрые ребятки, далеко пойдете…» Еще чаще он стал его вспоминать, когда сообразил, что его непосредственный начальник Горяев занимается тем же промыслом, каким ему довелось однажды заняться вместе с Гонтарем и Сандаловым. И он уже задумывался, как ему поступить — то ли выдвинуться на костях разоблаченного шефа, то ли самому подключиться к его денежному делу?

Но сейчас ему стало страшно — и за давнее свое, и за более позднее, к чему он даже не имел прямого отношения. И он решил не медля, насколько возможно, обезопасить себя.

После работы он заперся в своем кабинете и по памяти, по заметкам на календаре восстановил все случаи, когда он или сам послушно, по указанию Горяева, готовил незаконные бумаги, или просто обнаруживал их, изготовленные другими, но молчал. Все это он выписал на двух страничках в своем блокноте. И все время держал в уме, что может всплыть и его проделка со Степовым. Наверняка всплывет! Может, Степовой специально для этого в Москве? У него спросят — кто его сообщники? А он-то о них толком ничего не знает. Сандалова он вообще