четыре его не видела… Мама говорит, что я очень похожа на него. Да и сама вижу, и не только по фотографиям. Она как-то под горячую руку выдала, что я такая же блудливая, как и папенька. Может такое быть?

— Вот уж не знаю, — проворчал Кент.

— Наверно, может, я уже думала об этом. Хотя маманька о моих похождениях имеет явно преувеличенное представление.

— С чего это ты заговорила об этом?

— Не нравится?

— Ну, при чем тут «не нравится»…

— А может, ревнуешь? — тихо засмеялась Марина.

— Вот еще…

— Ревнуешь, я же вижу, — уверенно сказала Марина. — В ресторане еще заметила, как ты на моего прихехешника поглядываешь. Ты же в самом деле меня любишь, уж в этом-то я не ошибаюсь, а значит, должен ревновать. Как именно любишь, не суть важно, но, как говорится, имеет место сие явление. Отрицать будешь?

— Не буду, — серьезно сказал Кент.

— То-то, — удовлетворенно хмыкнула Марина. — Тогда с тобой можно и дальше говорить… И уж не обессудь — о моих похождениях тоже, без этого не обойтись. Это, может, и главное в моем разговоре с тобой.

— Ну, давай.

— Не бойся, подробностями тебя шокировать не буду. Мне бы главное тебе объяснить, а заодно и самой разобраться… — Она помолчала. — Ты помнишь, что было со мной, когда ты сказал, что женишься на Шанталь и переезжаешь в Москву?

— Конечно.

— «Конечно»… Ты, наверно, «вообще» помнишь, что истерика со мной была, вилки-ложки швыряла, от тебя с маманькой заперлась… А я до сих пор каждую секундочку из того дня вживе вижу… Представляю, что тебе потом маманька о моем «загуле» наговорила.

— Ничего она не говорила.

— Ну, тогда я тебе расскажу… Слушай, — она засмеялась, — а твоему мужскому самолюбию, должно быть, льстит, что из-за тебя такие страсти разгораются?

— Ну, еще бы…

— О! — Марина подняла сигарету. — Иннокентий Дмитриевич заговорил с иронией… А мне, между прочим, было не до смеха, когда закатывала истерики. Особенно взбесил меня твой олимпийский невозмутимый вид. Хорошо, конечно, уметь держать себя в руках, но, глядя на тебя, можно было подумать, что ты прощаешься со случайными попутчиками по вагону. Это что, специально было задумано?

— Не знаю. Вряд ли…

— Так плохо помнишь все? Что-что, а память у тебя отличная.

— Не жалуюсь, — согласился Кент. — Очевидно, дело не в памяти.

— В Шанталь?

— Возможно.

— И в ней, конечно. А еще больше — в тебе самом. Мама как-то сказала, что ты натура очень цельная, а стало быть и ограниченная… в каком-то смысле.

— Ограниченная? — переспросил Кент. — И это возможно.

— Ты не обиделся? Может, мне не нужно было говорить этого?

— Ну, почему же… Цельность, очевидно, автоматически предполагает какую-то ограниченность. Особенно широкой натурой я и сам себя никогда не считал.

— Правда?

— Конечно. Я не настолько самонадеян, чтобы предполагать в себе все мыслимые достоинства. А цельность… что ж, в моем понимании это не слишком плохое качество.

— Тогда я об этом, конечно, не думала. Я видела только то, что бросалось в глаза, — что ты весь полон этой женщиной и расстаешься с нами без сожаления. Ты даже не взглянул на меня, когда говорил о переезде. Но ведь я из года в год почти ежедневно видела тебя, ты так много сделал для меня, для мамы — и на́ тебе, как обухом по голове… Когда до меня дошло, что теперь ничего этого не будет… Ох, Кент, трудно объяснить, что тогда произошло со мной. Сначала я буквально возненавидела тебя, а еще пуще твою актрису, но легче от этого не стало. Ты в тот день уехал, даже не повидавшись со мной…

— Мама решила, что так будет лучше.

— Да, я знаю. Я была в ярости и, если бы ты попытался поговорить со мной, наверно, выкинула бы какую-нибудь мерзость. Я и сама не знала, что могу прийти в такое бешенство. Но когда ты уехал, я рассвирепела еще больше и решила сделать что-нибудь такое… назло тебе, чтобы ты пожалел о своем решении. А что я могла сделать? Сбежала в Москву, к какой-то едва знакомой приятельнице, попыталась напиться, но ведь и пить-то не умела… Вышло все как-то гадко и пошло, я два дня охала, потом была еще какая-то вечеринка, тут же за мной стали парни увиваться, и я… — Марина помолчала. — Ну не стоит об этом. Что я — сам можешь вообразить. Помню только, что было больно, противно и очень стыдно. Тут же поняла, что сделала глупость, а впрочем, почти не жалела о ней… Ты переехал в Москву, а мы с мамой еще долго натыкались на твои забытые вещи, книги и каждую субботу ждали тебя. Я видела, как ей плохо, но просто запретила говорить о тебе. А когда ты приезжал, выдавала тебе какие-то гадости и уходила… Если смотреть со стороны, мы с мамой, наверно, вели себя как две влюбленные дурочки, старая и молодая… Но мы, к сожалению, не были влюблены в тебя — это скоро прошло бы, — мы любили тебя, Кент. Как любим и сейчас… Мама тебе когда-нибудь говорила об этом?

— Нет.

— А я вот говорю, — с каким-то вызовом сказала Марина, прямо глядя на него. — И очень жаль, что ты так мало считаешься с нашей любовью. Потому что никакие твои жены, никакие друзья так тебя не любили и любить не будут.

— Я знаю, — тихо сказал Кент.

— Знаешь? А почему так ведешь себя? Ведь мог бы и почаще бывать у нас, звонить и вообще… быть поласковее. Мы же не собираемся отбивать тебя у твоей актрисы, — неожиданно грубо и в то же время как-то обиженно сказала Марина. — Она твоя жена — и бог с ней, живите на здоровье.

Марина встала, присела рядом с Кентом на постель.

— Тебе хорошо с ней?

— Да.

— Ну и отлично, мы с мамой только рады этому… Что так смотришь? Не веришь?

— Ну, почему же…

Марина засмеялась и легко поцеловала его.

— Ох, доктор, хоть вы и делаете непроницаемое лицо, только не обманете. Думаешь, я вру? Ну, может, иногда, да и то немножко. А по сути самой, по-настоящему, действительно рады. Правда, Кент… Только мы, как все бабы, ревнивы, вот иногда ревность и лезет наружу. И Шанталь твоя к нам ревнует, не так, что ли?

— Есть маленько, — улыбнулся Кент.

— Да если бы маленько… Когда мы встречаемся, ты ничего не замечаешь, а мы с мамой глазастые. Ревнует, да еще как, поэтому ты и стал редко ездить к нам.

— Ну, не выдумывай.

— Но ведь и это есть, признайся?

— Ну, может, чуть-чуть.

— Сцен тебе не