Карса Орлонг оскалился и запрыгнул в седло.

– Я еду на север.

– И я, – отозвался Путник.

Самар Дэв подошла к двум коням; одному повязала длинный повод – тому, который понравился меньше; и забралась в седло второго – рыжего мерина с широкой спиной и безучастными глазами.

– А я, пожалуй, отправлюсь домой, – объявила она. – То есть нужно найти порт, где-то на западном берегу этого континента.

Путник сказал:

– Я еду в Даруджистан. Корабли ходят по озеру и по реке, которая течет к нужному тебе берегу. И я не отказался бы от твоей компании, Самар Дэв.

– Даруджистан, – повторил Карса Оронг. – Я слышал про этот город. Бросил вызов Малазанской империи и по-прежнему свободен. Взгляну своими глазами.

– Ну и пожалуйста, – отрезала Самар Дэв. – Так и поедем, к следующей груде трупов – а в твоей компании, Карса Орлонг, долго ждать не придется, – а потом к следующей и к следующей; и так через весь континент. В Даруджистан! Где бы он, во имя Худа, ни находился.

– Взгляну на него, – повторил Карса. – Хотя оставаться надолго не стану. – Он вдруг гневно взглянул на нее. – Я возвращаюсь домой, ведьма.

– Собирать армию, – кивнула она, вдруг ощутив покалывание внутри.

– И тогда весь мир увидит.

– Ну да.

И все трое тронулись – Карса Орлонг слева от нее, Путник справа, в полном молчании, хоть и в каждом хранились целые тома истории – настоящего, прошлого и будущего. Между ними она чувствовала себя мятым листиком пергамента, а свою жизнь – небрежной запиской.

В далекой вышине над ними Великий Ворон провожал сверхъестественными глазами три фигуры и издал пронзительный крик, потом расправил широкие черные крылья-паруса и помчался с потоком холодного ветра на восток.

Ей казалось, что она умерла. Каждый шаг давался легко, без усилий, а только движением воли – она не чувствовала веса, не шевелила ногами, не сгибала коленей. Только воля принесла ее туда, куда нужно: в место бесформенного света, где белый песок ослепительно сверкал под ногами – на нужном удалении от глаз, как будто она стоит, хотя своего тела она не видела. Ни рук, ни ног, ни торса. И нигде не было тени от нее.

Где-то впереди жужжали голоса, однако она еще не была готова и оставалась на месте, окруженная теплом и светом.

Мерцание, словно от факелов в густом тумане, приближалось в стороне от голосов, и теперь она видела ряд фигур. Шли склонившие головы так, что длинные волосы закрывали лица, женщины, обнаженные и глубоко беременные. Над каждой сияло, радужно переливаясь, солнышко размером с кулак.

Салинд хотелось бежать. В конце концов, она дитя мертвого семени. Рождена из утробы безумия. Она больше не жрица и больше не может дать благословения – ни бога, ни даже своего – никому, ни единому ребенку, готовому явиться на свет.

И все же эти огненные шары… она знала, что это души не рожденных, еще не родившихся, и матери идут к ней с какой-то целью, с нуждой.

Мне нечего предложить вам! Уходите!

И все же они шли, подняв лица, глядя темными пустыми глазами – и словно даже не замечая ее, шли сквозь Салинд.

Боги… некоторые из них были даже не человеческой расы.

Она ощущала жизнь каждого ребенка внутри проходящих сквозь нее женщин. Видела рождение, видела маленькое существо с удивительно мудрыми глазами – как у всех новорожденных (кроме, может быть, ее собственного). А потом летят года, ребенок вырастает, и лицо становится таким, каким будет до старости…

Но не у всех. Матери проходили сквозь нее одна за другой, и будущее ярко вспыхивало; некоторые действительно быстро умрут. Яркие, многообещающие искорки мигали, затухали и тонули во тьме. И она плакала о них, наполнялась мукой, хоть и понимала, что каждой душе предстоят бесчисленные путешествия, из которых смертным ведомо лишь одно-единственное – а их много, с бессчетными отклонениями, – и это потеря лишь для других, а не для самого ребенка, ведь в неописуемой, невыразимой мудрости он понимает все; и жизнь, которая кажется трагически короткой, может быть полной и нужной…

Другие, увы, умирали от насилия, и это было преступление против самой жизни. И эти души несли ярость, потрясение, отрицание. Несли жалобы, борьбу, горькое сопротивление. Нет, иногда смерть приходила в свой срок, а иногда – нет. Откуда-то послышался женский голос.

Благослови их, чтобы их не забрали.

Благослови, чтобы начали вовремя и сделали все до конца.

Благослови именем Искупителя против жестоких собирателей душ, отнимающих жизнь.

Благослови их, Дочь Смерти, чтобы жизнь каждого шла, как написано, ведь из завершения воцарится мир, а отрицание завершения – отрицание реализации всех возможностей, всех обещаний жизни – это преступление, грех, приговор на вечное проклятие. Берегись отнимающих жизнь, насильников! Гнусных убийц!

Они идут! Вновь и вновь они собирают души…

Странный голос сорвался на крик, и Салинд хотела броситься прочь, но вся ее воля испарилась. Она застыла на этом месте, а матери шли и шли, пронзая ее; матери с черными широкими глазами, рты разинуты в хоре криков, жуткого ужаса, душераздирающего страха за нерожденных детей…

И снова она услышала жужжание голосов, зовущих ее, приглашающих… куда?

В убежище.

С утробным криком Салинд рванулась и побежала к этим голосам…

И открыла глаза. Она лежала на кровати в слабом свете свечей. Голоса обнимали ее со всех сторон; моргая, она попыталась сесть.

Какая слабость…

Рука поддержала за плечо, помогая приподняться, кто-то подложил подушку. Салинд уставилась в знакомое, чужое лицо.

– Спиннок Дюрав.

Он кивнул.

Теперь она видела и других. Женщины тисте анди, все в темных бесформенных хламидах, отводя взгляды, потянулись на выход из комнаты, унося протяжную песню с собой.

А эти голоса – тяжелые, солидные – неужели принадлежали этим женщинам? Она не могла поверить, и все же…

– Ты почти умерла, – сказал Спиннок Дюрав. – Тебя вернули целительницы – жрицы.

– Но почему?…

Он ухмыльнулся.

– Я вижу пару возможностей. Но, думаю, раз они пришли к тебе, в этом есть еще что-то. Возможно, долг. В конце концов, ты ведь тоже жрица… ну, посвященная другому взошедшему, да, но это не важно. Или, – продолжил он, снова улыбнувшись, – так получилось.

Да, но почему? Зачем вы вернули меня? Я не хочу… Она не смогла додумать эту мысль. Поняв наконец, как тяжел грех самоубийства – но она ведь и не собиралась, правда? Хотела только улизнуть, умереть от охватившей ее болезни. Разве не мудро было бы поддаться?

– Нет, – пробормотала она. – Не так.

– Салинд?