ее бессильной эфемерности и от собственной никчемности. И как бы ни бряцали уверенностью от самовлюбленности иные литераторы или кинематографисты, упоенные иллюзией всемогущества, слова, попранные кровью друга или даже врага, утрачивают всевластие. Нет человеческих слов, способных попрать смерть и воскресить из мертвых. Это нам, смертным, не под силу. Но если их нет, то зачем они? И эти мысли не покидают меня всю мою жизнь, хотя эту самую жизнь я посвятил слову. И не был уверен в искренности ни шекспировского Гамлета, ни осборновского Джимми Портера, которые пытались убедить окружающих в том, что изреченная мысль оскверняет истину. Я старался держаться за мудрость Томаса Элиота, который как-то сказал о себе и о своих европейских и американских сверстниках: «Мы были последним поколением писателей, которые верили в дворянские привилегии слова». В привилегии слова, способного упорядочить хаос и примирить со смертью. Это он о «потерянном» поколении. Но новости беспощадны. Какое счастье, что во время Гражданской войны в России ни радио, ни телевидение не были общедоступными средствами информации. Все эти вопросы стары не как мир, понятно, но как боль. И их задавали задолго до меня.

Можно ли писать стихи после Освенцима? Теодор Адорно, выдающийся немецкий философ, один из лидеров знаменитой Франкфуртской школы, ответил на этот вопрос категорически жестко: «Писать стихи после Освенцима – это варварство». Впрочем, как известно, и гении могут ошибаться: стихи слагали не только после Освенцима, но и в самом Освенциме. Видимо, так уж устроен человек, который пытается уловить ритм космоса, не только прославляя, но и проклиная его.

С ранних лет меня не оставляла эта проблема. Достаточно было в пору репортерской юности поездить по провинциальным театрам, чтобы заразиться творческой, и прежде всего актерской, болезнью рефлексий по поводу бессмысленности своих занятий. Что мы можем? Кому мы нужны? И зачем всем этим занимаемся, если мы не в состоянии исправить несправедливости мира? Обычные тирады во время послеспектакльных застолий. И люди театра вовсе не одиноки в этих приступах отчаяния.

Но потом, откричавшись и почти опомнившись, актеры выходят на сцену, поэты и прозаики утыкаются в экраны своих компьютеров или берут в руки перо, музыканты расчехляют свои инструменты… И в момент творчества им кажется, что своим искусством они могут спасти мир. Пусть не все человечество, но хотя бы тех людей, которые окажутся во власти их искусства. И они правы. Искусство не в состоянии напрямую бороться со злом. Но оно способно пробудить добро в душах и умах людей. Собственно, в этом очеловечивании человека и состоит один из важнейших смыслов его земного бытия. Оно не бессмысленно хотя бы потому, что может навести некоторый порядок во внутреннем мире своих слушателей, читателей, зрителей. В том числе и тех, кто принимает судьбоносные решения. Ведь не зря же один неглупый писатель сказал: «Если министр обороны немного играет на скрипке и отличает ее от виолончели, то мне спокойнее спится по ночам». Надо помнить, что войны начинаются в головах. Как и разруха. И только после сложившихся в головах планов на улицах начинает литься кровь.

Июнь 2014

Человеческая трагедия

Конечно, можно было бы назвать эти заметки более возвышенно и парадно – «Ради жизни на земле» или «Звездный час», например. Сегодня о Великой Отечественной, Второй мировой войне все чаще пишут невоевавшие люди, и пишут так, будто это было время сплошных праздничных салютов и мудрых тостов товарища Сталина. Но я больше верю тем, кто начал писать о войне, пережив ее на собственном опыте, на собственной выдубленной коже, до конца дней своих благословляя не только радость Победы, но и счастье собственной жизни, длящейся после войны. Константин Симонов, для которого процесс познания войны, по существу, стал его писательской судьбой, сказал в 1965 году: «…Как бы ни были высоки наши побуждения, война все равно осталась для нас человеческой трагедией от своего первого и до своего последнего дня, и в дни поражений, и в дни побед. Она все равно оставалась противоестественным состоянием для каждого человека, не потерявшего людской облик. И если забыть об этом, то правды о войне не напишешь». Не случайно Булат Окуджава, чье 90-летие мы отмечаем в эти дни, в 1958 году обронит строку, за которую его многократно ругали: «Ах, война, что ж ты сделала, подлая…»

Самая великая война, утверждающая историческую правоту народа; конечно, это «упоение в бою», но это боль, это кровь, это слезы, это гибель миллионов людей. Великая война Советской страны, спасшая мир от фашизма, – безусловно. Но одновременно исполненная человеческих трагедий, неисчислимых жертв, и в этом смысле «подлая», – ну как с этим поспоришь?

Л.И. Лазарев, глубокий исследователь советской военной литературы, фронтовик, командир разведроты, с 1961 года до конца своих дней (он умер в 2010-м) работавший в журнале «Вопросы литературы», удивил однажды в высшей степени примечательной мыслью: Лев Толстой «Войной и миром», по существу, закрыл тему Отечественной войны в русской литературе, после него никто не создал ничего подобного за минувшие полтора столетия; а литература о Великой Отечественной войне стала важнейшей частью советской, а потом и русской культуры, которая пядь за пядью отвоевывала право рассказать правду о войне. Она была важна даже признанным и обласканным советской властью писателям – М. Шолохову, К. Симонову, Э. Казакевичу, В. Катаеву. За нее бились А. Платонов и В. Гроссман – их жажда свободной мысли обернулась трагедией. Но все-таки – рукописи не горят!

Остатки вольности военных лет позволили журналу «Знамя» опубликовать в 1946 году повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда», книгу, из которой, можно сказать, выросла вся последующая советская военная проза. Сошелся запрос народа и власти, – автор повести получил Сталинскую премию второй степени за 1947 год. И при этом В. Некрасов создал некий нравственный камертон, задал тон на долгие десятилетия, который звучит и поныне, отделяя зерна от плевел.

Именно этот камертон был расслышан тем поколением советских писателей, произведения которых назовут «лейтенантской прозой», – от Д. Гранина до Г. Бакланова. И именно Л. Лазарев при поддержке К. Симонова будет отстаивать их право писать о войне с позиций не командующих фронтов и армий, а простых взводных и ротных, для которых командир полка был самым большим начальником. Их хочется поименовать всех до единого, от Бориса Васильева и Василя Быкова до Виктора Астафьева и Алеся Адамовича, – потому что они запечатлели в своих произведениях драгоценную правду человеческого бытия перед лицом смерти, грубую, горькую и возвышенную одновременно. Они не знали, что происходит