И еще одна странность, о которой я здесь уже писала: зачем он вообще столкнул капитана в воду? Ведь ему нужна была марка, и она могла оказаться у жертвы с собой, скажем, в кармане рубашки, как когда-то у хозяина гостиницы. И вместе с ним ушла бы на дно. Во имя чего рисковать добычей? Марку ведь можно отобрать или украсть.

Шелуха, вздор. У него могла быть другая причина для убийства, такая дикая, что мне и в голову не приходит. Может быть, у них было что-то в прошлом. Прошлое – самая мучительная причина для ссор, избыть ее невозможно, как невозможно избыть содеянное зло. Ясно, что вода, превращенная в кровь, уже не станет водой, но можно – можно! – отвернуться и не пить.

* * *

– Вот отсюда я его и увидел, – сказали у меня за спиной, я вздрогнула, обернулась, и полуденное солнце брызнуло мне в глаза. Это значило, что я провела на борту не меньше двух часов, заснула прямо на рундуке, разомлев от жары и вина. Кто-то забрался на катер ловко и бесшумно и, может быть, смотрел на меня, спящую.

Прикрыв глаза рукой, я различила хозяина лодки: он стоял на корме, разглядывая мою бутылку на свет. Похоже, цвет вина его удовлетворил, потому что он кивнул, отхлебнул из горлышка, сбросил сандалии и сел со мной рядом.

– Кого увидели? – Я подвинулась, принимая протянутую мне бутылку.

– Убийцу. Он шел от рощи к набережной, брел, волоча за собой что-то тяжелое. Мне даже в голову не пришло, что он тащит человека, а не мешок с рыбой, украденный с чьей-то палубы. В ту ночь я проснулся от холода, вылез на палубу за углем для печки, услышал шум и стал светить в темноту фонарем.

– Вы его узнали?

– Нет! Я был таким глупцом, что вернулся в каюту и лег спать. Я мог бы спросить себя, если бы в голове у меня не шумело после двух бутылок красного: зачем вору мешок оставленной на ночь рыбы? Она ничего не стоит, наутро ее продадут вчетверо дешевле, а то и просто раздадут. Ты же знаешь, сколько народу кормится от рыбацких щедрот.

– Вам не следует себя винить, – сказала я, но он меня не слышал.

– Догадайся я выйти на берег и заглянуть в здание рынка, я мог бы обнаружить Бри в корыте с солью, еще живого. Думаю, убийца положил его туда, чтобы имитировать казнь. Ты ведь знаешь, что у сицилийцев на мертвое тело бросают горсть соли. Это значит, что благородный человек не стерпел обиды и отомстил!

Услышав последнюю фразу, я вспомнила, как, приехав ко мне в Кассино, брат со смехом рассказывал, как старик показал ему замызганную карту мира, висевшую в крохотной каюте. Эту карту подарил ему отец, когда Пеникелле было лет десять, наверное. Повесив карту, отец гордо указал на маленький островок в архипелаге, над которым стояла надпись: земля Меркуцио. Это твоя земля, сказал он, а раз у тебя есть своя земля, ты должен расти благородным человеком, как и положено землевладельцу.

После смерти отца Пеникелла продал дом и поселился на лодке, мебель он оставил покупателю и забрал только посуду, постель и карту мира. Снимая карту со стены, он посмотрел потертую бумагу на свет и заметил, что островок – это точка, нанесенная перышком, а название аккуратно подписано чернилами. Вот тебе и земля Меркуцио, сказал брат, закончив историю. Но каков был его отец! Хотел бы я иметь такого отца.

– Я виноват не только в этом, девочка. – Старик допил остатки вина и сунул бутылку в пустую нишу для компаса. – Мне следовало отговорить его от опасной затеи, когда он пришел ко мне на лодку в середине февраля. Но он не стал меня слушать. Ему казалось, что судьба посылает ему возможность, которой грех не воспользоваться.

– Он рассказал вам, что собирается сделать? – Я ушам своим не верила. Солнце уже садилось в лагуну, к восьми часам мне нужно было бежать на работу, где ждали вечерние пациенты, но я будто приросла к рундуку.

– Мог бы и не рассказывать. Я сам знаю, что он впутался в темное дело.

Пеникелла грустно посмотрел на меня, встал, сделал мне знак пересесть на канаты и принялся рыться в рундуке.

Сначала он вытащил оттуда две грязные кепки, соломенную шляпу, пустую бутылку, еще одну, а потом, запустив руку поглубже, достал сверток в промасленной бумаге и протянул его мне:

– Думаю, это должно быть у тебя. В то утро, первого марта, сторож принес его мне, он нашел его возле тела твоего брата, там же лежал и бумажник, который он взять не решился. Бумажник забрал комиссар, но это пустяки, а найди он там пистолет, на твоего брата повесили бы убийство Аверичи.

– Витантонио взял пистолет? – Я не стала брать сверток в руки. – Просто взял и унес улику с места преступления? Но это же подсудное дело.

– Есть вещи поважнее. Житель Траяно грабит и убивает хозяина поместья? Это плохо для деревни. И плохо для вашей семьи. Витантонио – старый человек и понимает это.

– Но Бри не убивал. Пистолет ему подбросили. Вы же это знаете. Насчет бумажника я не уверена, и это приводит меня в отчаяние.

– Негоже так думать о родном брате. – Он хмуро поглядел на меня и положил сверток на палубу. – После того как застрелили кузена, Бри приходил ко мне сюда, на лодку, и показывал бумажник, найденный на поляне. Он сказал, что, наткнувшись на тело, лежавшее в беседке, не понял, что человек мертв, потому что в синем свете лампы кровь на черном полу была не видна. Он хотел ему помочь, попробовал поднять и усадить на скамейку, и, только перемазавшись в крови, понял, что обнимает покойника. Сначала он хотел бежать оттуда без оглядки, но увидел дорогой бумажник, отброшенный в траву, и не смог удержаться. Он уговорил себя тем, что это мог быть бумажник убийцы, а значит, он отнесет его в полицию. Но не отнес, как видишь.

– Бумажник лежал на траве? Бри пытался помочь? – Я вскочила на ноги, мне хотелось расцеловать старика, но он жестом усадил меня обратно:

– Бри был уверен, что видел там женщину сразу после выстрела. Она вышла из кустов, но, увидев его, испарилась, будто клочок тумана. А потом в деревне заговорили, что вдова арестована, и ее любовник тоже.

Я закрыла глаза и подставила лицо закатному солнцу, слушая, как вода тяжко плещется о железные борта лодки. Как я могла быть такой дурой, почему я сразу не пришла к старику? Мой брат не был мародером, он был случайным свидетелем, вся его вина заключалась лишь в дурацкой затее с шантажом. И в том, что он присвоил чужое.

– В бумажнике была золотая Виза, – сказала я, – и еще дырявая открытка, которую он отправил мне в Кассино. Просто так, чтобы все выглядело как можно загадочнее.

Некоторое время мы сидели молча. Мне было так хорошо, что даже говорить стало трудно. Два с лишним месяца я жила с мыслью, что Бри обыскал мертвеца и взял его вещи. Я позволила комиссару унизить меня, обозвав меня сестрой подозреваемого. Как он там сказал: ваш брат не жертва, а возможный убийца и вор – значит, на вашей семье obbrobrio, пятно бесчестия.

Я не стала говорить старику, что открытка лежит у меня в кармане. Он мог бы попросить ее на память, а это была единственная реальная вещь во всей этой истории, полной, как сказал комиссар, пустопорожних рассуждений и косвенных доказательств. Странно, что Бри приносил старику открытку, просил совета, но о марке и словом не обмолвился. Не хотел делиться.