Наконец однажды вечером, когда они сидели возле лагерного костра, Перрин решился порасспросить Морейн:

– После Джарры мне казалось… Они все были так счастливы с этими свадьбами. Даже белоплащники походили на шутов. В Файолле все понятно: Ранд никак не мог ничего сделать с их урожаем, колос набирал силу, когда его и близко не было, а то золото им наверняка пригодится, раз все так обернулось… Но все остальное… Тот сгоревший городок, и высохшие колодцы, и… Это – зло, Морейн. А я не верю, что Ранд – зло. Пусть вокруг него оплетается Узор, но разве Узор может быть таким злом? В этом нет никакого смысла, а все имеет какой-то смысл! Если делаешь инструмент, у которого нет назначения, работа бессмысленна, а этот инструмент – напрасная трата металла. А зачем Узору такая расточительность?

Лан искоса глянул на Перрина и исчез в темноте, отправляясь в обход. Лойал, уже растянувшийся на своих одеялах, поднял голову. Настороженные уши дрогнули.

Морейн помолчала, отогревая руки. Наконец она заговорила, глядя в огонь:

– Создатель есть добро, Перрин. Отец Лжи есть зло. Узор же эпохи, само Кружево эпохи, – не то и не другое. Узор является тем, что он есть. Колесо Времени вплетает в Узор все жизни, все поступки. Узор, что состоит лишь из одного цвета, не назовешь узором. Для Узора эпохи добро и зло являются основой и утком.

Даже три дня спустя, под жарким послеполуденным солнцем, Перрин чувствовал холодок, который он впервые ощутил, услышав эти слова из уст Морейн. Ему хотелось верить, что Узор добр. Хотелось верить, что, когда люди творят зло, они идут наперекор Узору, искажают его. Перрину Узор представлялся великолепным и тонким произведением, работой мастера-кузнеца. От мысли, что при таком великолепии к стали подмешан чугун с медью и свинцом, а то и что похуже, и никому нет до этого дела, веяло равнодушием и холодом.

– А мне есть до этого дело, – тихо бормотал он. – Свет, мне не все равно, вот я и тревожусь.

Морейн оглянулась на его бормотание, и Перрин умолк. Он не знал, о чем, кроме Ранда, беспокоилась Айз Седай.

Пролетело несколько минут, и впереди показался Лан. Страж приблизился к отряду и развернул своего вороного подле кобылы Морейн.

– За следующим холмом лежит Ремен, – сообщил Лан. – Похоже, день-другой событий у них было хоть отбавляй.

Уши Лойала задергались.

– Ранд?

Страж покачал головой:

– Не знаю. Возможно, Морейн сумеет определить, когда сама взглянет.

Айз Седай посмотрела на него пытливым взглядом и ускорила шаг белой кобылы.

Путники поднялись на гребень холма, и внизу перед ними открылся Ремен, протянувшийся вдоль реки. Тут Манетерендрелле разливалась более чем на полмили в ширину и мостов не было. Но через реку медленно скользили два парома, полные народа. Паромы эти походили на баржи с выставленными по бокам длинными веслами. Еще один, почти пустой, возвращался с того берега. Чуть в стороне виднелись три длинных каменных причала, у которых выстроилось около дюжины речных торговых судов, одно- и двухмачтовых. Внушительных размеров склады из серого камня отделяли пристань от города, дома которого в большинстве своем казались сложенными из того же камня; правда, крыши щеголяли черепицей всевозможных цветов, от желтого до красного, даже лилового, и улицы разбегались во всех направлениях от центральной площади.

Прежде чем двинуться по холму к городу, Морейн, пряча лицо, натянула пониже глубокий капюшон своего плаща.

Как обычно, народ на улицах таращился на Лойала, но на сей раз до слуха Перрина долетал благоговейный и восторженный шепот: «Огир!» Лойал сидел в седле прямее обычного, уши его стояли торчком, и уголки широкого рта приподнимала улыбка. Лойал явно старался не показать радости и самодовольства, но вид у него был как у кота, которого чешут за ухом.

Для Перрина Ремен ничем не отличался от любого из дюжины других городков: повсюду пахнет человеческим жильем, полно всяких запахов людей и, разумеется, сильный запах реки. Юноша все удивлялся, что же имел в виду Лан, но тут у него волосы на затылке зашевелились – он учуял что-то… неправильное. Едва его нос различил этот запах, как тот исчез, словно конский волос, упавший на горячие угли, но Перрин помнил его. Он чуял его в Джарре, и тогда этот запах так же пропал. Это не Испорченный и не Нерожденный («Троллок, чтоб мне сгореть, а не Испорченный! Нерожденный, нет! Мурддраал, Исчезающий, Получеловек, что угодно, но не Нерожденный!»), не троллок и не Исчезающий, и все же зловоние било в нос, при малейшем вдохе резко несло смрадом, все в этой вони кричало о мерзости. Но что бы ни издавало столь отвратительный запах, казалось, оно не оставило за собой устойчивого следа.

Отряд выехал на городскую площадь. На месте вывороченной из мостовой большой плиты точно посередине площади была поставлена виселица. На вбитом в грунт толстенном бревне держалась расчаленная поперечина, с которой свисала железная клетка. Дно ее висело в четырех шагах от земли. В клетке сидел высокий мужчина, облаченный в серо-коричневое одеяние. Он сидел, подтянув колени к подбородку, – сидеть иначе не позволяла тесная клетка. Трое мальчишек бросали в него камнями. Мужчина смотрел прямо перед собой, не уклоняясь от пролетающих между прутьями камней. По лицу его сбегала уже не одна струйка крови. Спешащие мимо горожане обращали на мальчишек не больше внимания, чем сам мужчина, хотя почти каждый прохожий поглядывал на клетку – большинство с одобрением, кое-кто со страхом.

Морейн издала горловой звук, который можно было принять за выражение отвращения.

– И того хуже, – сказал Лан. – Едем. Я уже распорядился в гостинице насчет комнат. Думаю, что вам это будет интересно.

Проезжая мимо виселицы следом за Ланом и Морейн, Перрин оглянулся через плечо на мужчину в клетке. Что-то знакомое в этом человеке зацепило его взгляд, но он не мог понять, что именно.

– Зря они так. – Громыхание Лойала прозвучало почти как рычание. – Дети, я имею в виду. Взрослым надо бы остановить их.

– Да, наверно, надо бы, – согласился Перрин почти мимоходом. «Почему он кажется таким знакомым?»

Лан свернул ближе к реке и вскоре привел отряд к гостинице, вывеска над ее дверью гласила: «Кузница Уэйланда», что Перрин счел добрым знаком, хотя окрест ничто не напоминало о кузнице, кроме намалеванного на вывеске мужчины в кожаном фартуке и с молотом. Гостиница была большим трехэтажным зданием из обтесанного и отшлифованного серого камня, с темно-красной черепичной крышей и с широкими окнами, входные двери украшала резьба в виде завитушек. Вид гостиницы свидетельствовал о процветании. К путникам подбежали конюхи, подхватили под уздцы лошадей и принялись кланяться еще ниже, после того как Лан оделил их монетами.

Переступив порог, Перрин принялся внимательно рассматривать людей. Как ему показалось, все за столами, и мужчины и женщины, были одеты празднично. Такого обилия украшенных вышивкой кафтанов, разнообразия тонких кружев на платьях, разноцветья лент и шарфов с бахромой он давненько не видывал. Лишь четверо мужчин, сидевших за одним столом, были в простых куртках, и только они не подняли выжидающего взора на вошедшего Перрина и его спутников. Эта четверка продолжала тихий разговор. Перрин уловил из их беседы не многое: о преимуществах в качестве груза ледяных перцев над мехами и о том, как могут повлиять на цены беспорядки в Салдэйе. Капитаны торговых судов, решил Перрин. Остальные, видимо, местный люд. Даже служанки, похоже, красовались в своих лучших нарядах, их длинные фартуки были надеты поверх вышитых платьев с полосками кружев у ворота.