Всю неделю Иванов хворал, его то знобило, то бросало в жар. Курсанты привозили врача. Потом он почувствовал себя лучше. В субботу его вызвали в ВЧК. Помощник Дзержинского известил Иванова, что Феликс Эдмундович лично разобрался в его деле и восстановил во всех правах гражданина Советской Республики. Председатель тройки отстранен от работы, следователь арестован.

— Сегодня пришло письмо командира вашей дивизии Лифшица. Он просит оправдать вас, сообщает, что вы бежали, и пишет, что, случись с ним такая история, он тоже не моргнув глазом бежал бы. Феликс Эдмундович еще не видел этого письма, но я ему обязательно покажу. — Помощник вручил Иванову пакет, запечатанный сургучной печатью.

— Пакет отвезете командующему Тринадцатой армией. Вы снова вступите в командование своим полком.

XXXII

Осужденных расстреливали ночью. Шесть человек сами для себя рыли могилу. И, хотя разговор мог отвлечь от страшного дела, все работали молча. Никто не думал о будущем, для них уже не существующем, думали о прошлом, о детстве, о женщинах, о солнце, которое не придется больше увидеть. Вся жизнь с ее невзгодами и горем, с радостью и печалями проносилась перед глазами как торжественный светлый праздник. Мягкая, влажная земля, словно подушка, сохранившая запах слез, сберегала пресный запах дождя.

«Хорошо бы прислониться к земле щекой и лежать так целую вечность, слушать, как шелестит трава; быть цветком, на который прохожий человек даже не вскинет глаз, дружить с пчелами и не знать, что такое кровь, что такое тяжелый бандитский обрез», — так думал Микола Федорец.

Кулак Тихоненко, вдыхая винный запах взрыхленной почвы, бормотал:

— Пройтись бы по этой земле с плугом. Ничего больше не хочу перед смертью. — Он помолчал немного, вытирая рукавом рубахи вспотевший лоб. — Жалею, сына нет у меня. Кто отомстит за кровь мою? Девчонка есть, а вот сына бог не дал.

— Э, э, поторапливайся, хлопцы! — Командир полувзвода бросил чадный окурок, растоптал его сапогом, подошел к яме, заглянул внутрь. — Пожалуй, хватит копать, яма глубокая. Ну, становись, ребята… Спать чертовски хочется.

Командир безучастно зевнул, прикрывая усы ладонью. Потом подошел к Федорцу, тяжелой рукой поднял его подбородок, заглянул в глаза, покачал головой.

— Эх, хлопцы, хлопцы! Сеять бы вам жито, ухаживать за скотиной, жен и детву кохать, а вы полезли в банду, грабили, убивали, баб чужих сильничали. А через вас и нам руки марать приходится. — Он помолчал немного. — Может, курить кто хочет? Кури, табачок пайковый, бесплатный. — Из кармана шинели он достал пригоршню махорки.

— Спасибо, комиссар, по дороге в рай курева не потребуется, — проговорил Тихоненко, голос его сорвался. — Кажется, копал бы эту проклятую яму день и ночь, день и ночь… до самой воды…

Человеческая речь пробудила Федорца, убаюканного думами о прошлом. Говорят о смерти. Значит, всему конец. Не красоваться ему больше в кожаном, рипливом седле, не смущать девчат бархатными своими бровями, не купаться на зорьке в быстрых водах Днепра, не ставить под рождество вишневые ветки в бутылках с водой, не расстреливать коммунистов и незаможников. Как говорил батько Махно: осталось помереть — и только.

— Ну, становись ребята, будем кончать обедню, — сказал командир и отошел в сторону.

— Больно мелка ваша могила. Я привык для себя все делать всерьез. Еще надо копать, хотя бы с аршин.

— Перед смертью все равно не надышишься. Становись!

Осужденные покорно выстроились над краем могилы. Красноармейцы стояли в семи шагах от них. По команде они подняли винтовки.

Федорец с ненавистью посмотрел на них, сказал со злостью:

— Эх, был бы у меня сейчас наган, перестрелял бы я вас, как щенят. Один десятерых…

— Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас! — затянул Тихоненко.

Напевные эти слова вызвали у Федорца новые воспоминания. Церковь, жарко нагретая огнем свеч. Вербное воскресенье. Ивовые пруты в руках мальчишек, и он бежит от них, чтобы они не стегали его по икрам. Да, да, бежать! Как убежал Иванов! Вот сейчас рвануться, прыгнуть в яр и уйти. Бежать! И потом без жалости и пощады убивать всех этих комиссаров, придумывать для них адские муки. Вот этот усатый командир, отобравший у его отца землю, — попадись он в его руки, не так бы легко простился с жизнью. Уж он, Федорец, нашел бы для него мучительную, медленную смерть. Федорец рванулся, прыгнул вперед, навстречу ударившей в него молнии.

Грянул залп. Словно ламповое стекло, на мелкие осколки разбилась в небе луна. Федорец качнулся и головой вперед полетел в бездонную пропасть.

Все было кончено. Красноармейцы поспешно засыпали могилу, сровняли ее с землей. Только десять винтовочных гильз могли рассказать посвященному в такие дела человеку, что произошло здесь. Гремя тяжелыми сапогами, красноармейцы ушли, провожаемые грустным криком проснувшихся, потревоженных выстрелами птиц.

И тогда из яра, наполненного туманом, поднялась женщина с лопатой в руке, подошла к месту казни, перекрестилась и принялась откапывать могилу. Рыдания сотрясали ее полные плечи, покрытые теплым платком. Пот и слезы смешивались на ее круглых щеках. Поминутно посматривая на небо, чтобы успеть к рассвету, она отбросила комья чернозема, державшиеся на корнях трав, и, надрываясь, вытащила из ямы труп, отряхнула землю, заглянула в лицо. Нет, это не муж ее. Женщина снова принялась рыть и откопала тело Федорца. Парубок едва слышно застонал. Не ослышалась ли она? Маленьким ухом припала к груди Федорца. Едва слышно, словно крохотные часы-браслетка, подаренные ей мужем, тикало в груди сердце.

«Жив! Жив!» Волна радости прокатилась по телу женщины.

Она сняла платок, разостлала на росной траве и положила на него Федорца. Потом вытащила из ямы тяжелый труп Тихоненко, своего мужа. Пуля через правый глаз вошла ему в мозг. Человек был мертв, и приставшая к нему земля, словно пепел, покрывала его остывающее тело.

Женщина села на землю рядом с трупом, горестно смотрела в изменившееся лицо мужа, и слезы бежали из ее глаз. Она старалась осознать, что человек, с которым прожила двадцать лет, больше не существует. Его нет. Он никогда не вернется. Сможет ли она прожить без него? Что станет с хозяйством? И тут же, ища ответа на свои вопросы, говорила себе, что одной ей не прожить. Не вдовье время теперь. Все перевернулось, пошло криво, как норовистый конь сбочь дороги. Где искать хозяина? Рядом лежит раненый. Что за человек? Но он был уже ей близок, хотя бы тем, что вместе с мужем прошел через страх, принимая одну с ним смерть.

Женщина была здоровая, не больше сорока лет, крестьянка, всю свою жизнь с