утра до вечера работавшая в большом кулацком хозяйстве. Она снова положила труп мужа в яму, теперь уже по церковному канону — головой на восток, и засыпала землей. Потом взвалила Федорца себе на плечи, спотыкаясь, понесла его, словно мешок, огородами к себе в хату. Нести было тяжело, но она ни разу не остановилась отдохнуть, боясь кого-нибудь встретить.

Войдя в дом, она прежде всего заглянула на печь. Там, разбросав ручонки, спала безмятежным сном на горячем просе ее маленькая дочка Люба. Женщина накрыла ее рядном, потом достала из печи горшок с горячей водой, обмыла лицо раненого. На плече его чернела маленькая дырочка, забитая землей и запекшейся кровью. Женщина промыла ранку. Федорец застонал, открыл непонимающие глаза и вновь впал в беспамятство… Женщина внимательно посмотрела на него. «Красивый какой, молодой!» Она вышла во двор. Предутренний голубой туман клубился над садом, остро пахло вишневым листом, в кустах просыпались птицы. У плетня женщина ощупью отыскала тоненький стебелек подорожника, сорвала несколько листьев, прильнувших к земле, обмыла их и, вернувшись в хату, приложила к воспалившейся ране парубка.

Отныне целыми днями просиживала над изголовьем раненого, прислушиваясь к его ровному, спокойному дыханию, перебирая черный, преждевременно поседевший чуб. Она ждала и боялась той минуты, когда сознание вернется к нему, когда он встанет на ноги и захочет уйти. Несколько раз женщина подходила к зеркалу, вмазанному в комель, деловито разглядывала себя и отходила прочь.

Как-то вечером, не постучавшись, в хату вошли два усталых красноармейца, попросились переночевать. Увидев Федорца, спросили:

— А это кто у тебя, хозяйка?

Растерявшись, женщина едва нашлась ответить:

— Брат. В тифу он…

Красноармейцы потоптались, держась подальше от постели, с завистью оглядели богатое убранство хаты и, не скрывая сожаления, ушли.

И с этого дня женщину не оставляли тяжелые предчувствия, ожидание какой-то беды. Проскачет ли всадник по дороге, забрешет ли собака — она сразу бросалась к окну, приоткрывала край занавески. Не за ним ли? И много раз ей казалось, что только затем она спасла человека, чтобы снова его поставили под расстрел.

Однажды, сидя у постели Федорца, вдова почувствовала на себе его пристальный взгляд. Охнув, прижала руки к груди.

— Где я? — едва слышно спросил Федорец.

— Вы в схороне. Я жинка Тихоненко Каллистрата Федоровича. Меланка. Меня все махновцы знают. Может, чулы?

— Тихоненко? — Раненый нахмурился.

— Его расстреляли в той час, як вас только поранили.

— Ага, помню. — Раненый закрыл глаза.

Через несколько минут он уснул.

Проснулся ночью, после шестичасового глубокого сна. Под потолком, отбрасывая круг света, мерцала керосиновая лампа. Меланка вязала толстый чулок из овечьей шерсти.

— Ну, рассказывай, — попросил Федорец.

Меланка наклонилась к нему, рассказала, что Махно, бросив на произвол судьбы людей, бежал из окружения красных. Пленные махновцы или расстреляны, или посажены в тюрьмы.

— Как, батько бежал, когда мы еще сражались? Брешешь ты, старая карга!

Раненый хотел встать, но боль заставила его откинуться на подушку. Преодолев страдание, он тихо спросил:

— Кто здесь, в селе?

— Красные.

Федорец испуганно пошевелился.

— Так что же ты меня в хате напоказ держишь! В погреб надо, на чердак.

— Лежи и не кипятись, — строго сказала Меланка. — Я лучше знаю, где тебя схоронить. Выдужаешь — в Харьков поедешь, в столицу. Там много наших, богатых, они даже в правительство пробрались. И для тебя дело там найдется. — Она отошла к печи, зашумела заслонками. — Я тебе качку спекла с черносливом.

Блестящими глазами бандит посмотрел на Меланку. В нем снова пробудился неукротимый дух беспечности и веселья, который отличал его среди махновцев и приблизил к самому батьку.

— Вот что, старуха, — сказал он и улыбнулся, — неси-ка сюда четверть дымка-первачу. Горя не заедают, а запить можно.

XXXIII

— Ты бы женился на мне, — через несколько дней виновато попросила Меланка. — У меня одной земли двадцать десятин с одной осьмой.

Бандит умел смеяться молодо и заливисто. Даже убивая, смеялся. Несколько минут он хохотал, держась за живот. На столе дрожали граненые стаканы, тонко пела плохо вмазанная шибка на окне.

— У тебя двадцать, а у моего батька двести. У кого больше? — Он прищурил глаза и грубовато спросил: — А зачем тебе замуж? Батрак нужен, хочешь, чтобы я работал на тебя, а ты мне натурой будешь платить?

— Хозяина надо, — откровенно сказала Меланка. — Опять же девчонке отец требуется. Знаешь, есть поговорка: «Я за мужа затулюсь и никого не боюсь».

Меланка, не таясь, говорила все, что думала.

Она подробно рассказала Федорцу о том, как вынула его из могилы и, сама того не подозревая, разбередила сердце Миколы.

— Погнался Махно за зайцем, да коню голову сломал, — говорила она певуче, неторопливо.

Мелькнула мысль: он обязан Меланке до гроба — чем может отблагодарить?

Четырехлетняя Люба совсем не дичилась его. Она взбиралась к нему на колени и требовала сказок, а так как он не мог припомнить ни одной из тех, что слышал в детстве, то ему приходилось выдумывать их. Впрочем, выдумывал он мало, больше рассказывал истории, происшедшие с ним самим, приукрашивая и расцвечивая их, и девочка воспринимала эти истории как взаправдашние сказки. Ей было невдомек, что она сидит на руках у того самого разбойника, о котором он рассказывал сказку.

Больше всего ей нравилось слушать о разбойнике, которого живьем закапывают в яму, а добрая вдова спасает его, излечивает ключевой водой, настоянной на целебных травах. Девочка заставляла рассказывать об этом по нескольку раз, и Федорец каждый раз выдумывал новые подробности, история приобретала стройность. Сам того не сознавая, он создавал живописную легенду.

Девочка была курносенькая, черноглазая, живая, болтала без умолку. Микола искренне к ней привязался. И часто, играя с Любой, вдруг опускал руки, ронял на пол тряпичную, разрисованную чернильным карандашом куклу. Жалел, что Люба не родная ему, что не его ярая кровь течет в ее тоненьких жилах, словно васильки, затканных в пшеничные волосы ее на висках.

У Меланки Федорец жил словно в тюрьме. Почитать бы. Но, кроме евангелия, набранного церковным шрифтом, в хате не нашлось ни одной книги. Целыми днями он валялся на грубых узорчатых ряднах, разложенных на высокой, разрисованной голубями деревенской печи, и там, в полумраке, встревоженная память его перетасовывала минувшие события. Он старался разобраться во всем, что видел и пережил за последнее время, но события слишком уж быстро чередовались одно за другим, и он не мог найти связи. И люди тоже. Их неудержимо несло вперед, мимо незнаемых берегов, скрытых туманом. Их сталкивало, вертело во все стороны и разбивало о берег. Половодье захлестнуло всю Россию.

Микола лежал