Что касается Дурново – то, конечно, это был уже совсем “не мой” человек. Я уважал его громадные способности и его преданность делу, ибо в это время он служил делу. Он стал истинно государственным человеком. Но то, чему он служил, – было, по-моему, лишь частично верным, а в других частях уже совершенно неверным.

Его идея состояла в великой государственной власти, проникнутой высоким государственным разумом. Этому-то разуму он и служил больше всего. Не знаю, был ли он в принципе против народного представительства. Думаю, что он бы признал умное народное представительство более или менее аристократизированное. Но наличное представительство Госуд[арственной] думы он презирал и, пожалуй, ненавидел, как голос ничтожества, искажавшего смысл государства и закона. Он считал ее язвой России и находил необходимым ее уничтожить[934]. Отсюда его нелюбовь к Столыпину, к которому он относился с пренебрежением.

“Это – негосударственный человек, – сказал он мне. – Человек, который не воспользовался безобразиями I Думы для того, чтобы совершенно упразднить это учреждение – не имеет государственного разума”[935].

Очень трудно провести сравнение между Дурново и Столыпиным. Собственно как ум, как умственный аппарат, Дурново был несомненно выше. В этом отношении ему помогала безусловная самоуверенность, безапелляционная уверенность, что он все понимает, все знает, и что то, что он думает, – есть бесспорная истина. Столыпин – тоже умный – но неизмеримо более искренний, честный, дорожащий более всего общественным благом, – наоборот, часто колебался, допускал охотно, что другие знают или понимают какое-нибудь дело лучше, чем он. Поэтому он и расспрашивал, и спорил, и колебался, и терял время[936].

Только вполне убедившись, он проявлял громадную энергию, пожалуй, не меньше Дурново, ломил, как бешеный бык, напролом.

Бывало, говоришь что-нибудь Дурново… Не успеешь сказать первых основ своей мысли, как Дурново, сначала молчавший и внимательно слушавший, через 3–4 минуты прерывает: “Значит – Ваша мысль такая”, – и он образно, в ярких словах, формулирует совершенно верно то, чего я еще не успел сказать. Понимает необычайно проницательно, с двух слов. Затем столь же быстро следовал его приговор: “Нет, из этого ничего не выйдет”, или “Да, это совершенно верно!”… И если – “ничего не выйдет”, то разговору конец: не станет спорить, не будет ничего доказывать, не будет слушать возражений. Если же “совершенно верно”, то значит нужно сейчас же приводить в исполнение, не теряя слов, не теряя времени.

Потому-то у него, как все говорили, все дела решались моментально, и все делалось необычайно быстро.

Не то у Столыпина. Бывало, делаешь доклад или высказываешь соображения, приведешь массу данных. Он слушает, спрашивает и делает очень умные возражения. В ответ на них исчерпываешь до самого дна все доводы и фразы, какие только у тебя были. Он как будто склоняется на твою сторону. Потом оказывается, однако, что он спрашивал еще других, значит, проверял тебя, и сам думал, а в результате иногда – месяца через два ничего не сделано, и снова приходится начинать доказывать сначала. Впрочем, иногда оказывается, кое-какие части доклада приняты во внимание где-нибудь в законопроекте.

Столыпин нередко замечал, что он не знает предмета, и начинал стараться узнать, на что, конечно, тратилось много времени. Совсем не то у Дурново. Раз как-то я указал ему литературу предмета. Но он прервал меня: “Неужто Вы думаете, что я стану читать этих господ? На что мне их мнение. Государственный человек должен сам все знать и понимать”. Он, безусловно, полагался на какую-то интуицию своего государственного ума. И нужно сказать, что это интуитивное знание у него было поразительным. Это ум с характером гениальности. Конечно, нужно принять во внимание, что он имел громадный житейский и деловой опыт, бесконечное число фактов, наблюдений, соображений, слышал множество разных мнений. Так что с таким запасом давно продуманных фактов и мнений, пожалуй, и мог уже “все сам знать и понимать”, не нуждаясь больше ни в каких доказательствах и просто кладя представляющие новые явления на какие-то внутренние весы своей души, и ум его только смотрел на стрелку – и произносил тотчас безапелляционное решение.

Эту разницу лет и опыта у Столыпина и Дурново необходимо принять во внимание для того, чтобы их сравнивать. Конечно, Столыпин, проживи он еще десять лет, уже обладал бы тоже огромным накопленным знанием, которое точно так же подсказывало бы ему более быстрые решения. Но, во всяком случае, Дурново был не прав, называя его человеком “негосударственным”. У Столыпина были огромные способности именно “государственного человека”, и он, будучи еще недостаточно опытным, сделал все-таки гораздо больше, чем Дурново за вдвое более долгую жизнь и за в семь раз более продолжительную службу государству»[937].